Осаждавшие дрогнули, заметались по пряслу, как волки в загоне. Сидельцы кололи их, рубили, сбрасывали со стены. Кликнув Ивана, Терешка, Темира и тех, что оказались рядом, Лукинич бросился к зубцам. Они оттолкнули одну за другой с полдюжины приставленных к стенам осадных лестниц вместе с нависшими на них ордынцами. И только сейчас, когда гроза миновала, взволнованно заколотилось, зачастило сердце, к голове, туманя взор, прилила кровь: беду-то отвели какую! Прислонился спиной к зубцу, жадно хватал ртом воздух. Но стоял недолго, не отдышавшись даже, бросился к Беклемишевской башне.
– Держись, Савелий!
Вскинув обеими руками меч, тысяцкий с ходу рубнул по голове рослого усатого фряга. Черный железный шлем наемника раскололся, кровь и мозги брызнули во все стороны. Рядом упал второй, сраженный Иваном. Киевляне Терешко, Ярема, Хведько и несколько чернослободцев, ловко орудуя саблями и топорами, посекли еще нескольких. Шеренга фрягов смешалась, но за ней уже стояла новая. Выставленные копья, рапиры и шпаги остановили сидельцев. Но ненадолго…
– Вперед, москвичи! Станем за стольную! – крикнул Иван.
– Гей, кияне! Станем за землю Русскую! – подхватил Терешко.
Вмиг присев, киевляне, поддержанные Иваном и его отчаянными дружками, ринулись на генуэзцев. Те не успели и опомниться, как несколько из них были зарублены. Лукинич и Савелий Рублев, увлекая за собой остальных, врубились в строй наемников. Вражьи ряды рассыпались, однако разрозненные группки продолжали сопротивляться. Уже заколот рослый, с пригожим, с черными усами лицом Хведько, упал раненный в руку, смуглый, схожий на татарина Ярема. Но вот на помощь чернослободцам поспешили кожевенники Темира, селяне во главе с Бредней. Однако полегло еще немало защитников, прежде чем удалось сбросить со стены фрягов.
Стало смеркаться, но сеча не прекращалась. Стрелы, камни, ядра, бревна. Грохот пушек, гулкие удары таранов и каменных глыб по крепостным воротам, звон колоколов, лязг оружия, крики, стоны, вопли и еще множество других каких-то звуков, неведомо кем и чем рождаемых, повисли над Кремлем.
Понемногу натиск ордынцев слабел. Их усталые, обескровленные сотни, повинуясь яростным наказам, еще рвались, будто одержимые, к крепости, но все попытки осаждавших снова взобраться на стены или проломить ворота оканчивались неудачей.
Яркая вспышка, черный дым… Удар потряс стену. Послышались проклятия, стоны. Взрывом разорвало великую пушку возле Беклемишевской башни, снесло крышу, выбило заборола. Несколько сидельцев упали на камни прясла, двоих сбросило со стены.
– Тятя! – кинулся Иван к лежащему навзничь отцу. Старый оружейник не шевелился, из виска текла кровь. Иван приложил к ране поданный кусок холста, склонился к груди отца. – Сердце бьется! – с надеждой воскликнул он. Губы старшего Рублева слегка приоткрылись, из уст вырвался вздох. Сын с ужасом и жалостью вглядывался в расширенные зрачки отца – они стали недвижны, медленно стекленели.
– Эх, тятя, тятя… – подняв на руки сухонькое тело старого оружейника, шептал Иван, глаза его заволокло слезами. Лукинич, сотские, слобожане сняли шлемы и колпаки, перекрестились и в печальном молчании потупили головы…
Тем временем уже совсем стемнело. Замолкли пушки и тараны, стихли крики разгоряченных лютой сечей людей. Наступила тишина, исподволь нарушаемая лишь стонами раненых и отдаленной игрой татарских дудок, которые сзывали к туменам нукеров, рассеянных на пепелище Великого посада и Зарядья.
Пока убитых тут же, на кладбище, что размещалось у Тимофеевской стрельни, захоронили да раненых разнесли по дворам, уже и ночь пришла. Вокруг Кремля зажглись бессчетные огни татарских костров. Тяжелое угрюмое молчание царило на прясле. Лишь изредка бросит кто слово-другое, но оно так и замрет безответным под низким сводом полуразрушенной деревянной крыши. Многих недосчитались сегодня. У кого отца или брата, у кого друга или соседа не стало. Лукинич, Иван Рублев и оставшиеся в живых выборные Кузнецкой слободы ушли в дом сурожанина посоветоваться; туда же отнесли тело Савелия. Горожане и крестьяне, оставшись без начальных людей, мрачные, молчаливые, сидят или лежат на прясле. Моросит мелкий осенний дождь. Струйки холодной воды стекают вниз через проломы в крыше. Кому-то каплет за ворот, и он, ворча, отодвигается, тесня соседей.
– Ты полегче, не видишь, что ль? – слышится недовольный голос.
– А ты сунься, знай! – озлобленно бросает тот.
– Неча делать – грызться начали, – раздается в темноте.
– Небось, Остей и люди великие не грызутся, – замечает кто-то. – Сидят сейчас в хоромах и меды попивают.
– Пущай попивают… – миролюбиво тянет другой. – Только б от Орды отбиться.
– Отобьемся ли? – с сомнением роняет третий. – Сколько люду побили сей день – страсть!
– У нас много, а у бочаров полегло и вовсе тьма.
– Сказывают, ихние бабы на прясле уже стали.
– Чего сказывают – самолично видел.
– Еще такой приступ, у нас тоже не лучше будет.
– Может, Дмитрий Иваныч подоспеет?
– Жди, да не запамятуй: за чужой щекой зуб не болит.
– Сказал… Неужто Москва ему чужая?
– Ему-та не чужая, а от боярам веры нет! – слышится сердитый голос. – Молвить вам по совести, братчики, у меня к кожемякам, что с нами на стене, веры больше, чем к ним.
– А что? Татарин татарину рознь! – бросает кто-то. – Они ж наши, московские. Горб не меньше нашего гнут.
– И бились сегодня за Москву хорошо, – замечает другой. – Вон как Темир со своими гололобыми лестницы с ордынцами от стены кидал!
– С фрягами тож славно секлись, – задумчиво роняет первый и тут же добавляет: – А все ж дивно: соплеменники их, как-никак… Темир! Темир! – кричит он в темноту. – Поди-ка сюда, кунак! Эй, братчики, пропусти его, разговор есть.
– От скажи по совести, Темир, – доверительно обращается молодой кузнец, когда тот присаживается на корточки с ним рядом. – А не жаль тебе своих? А?
Староста кожевенников некоторое время молчит, потом бросает:
– Не так говоришь, Милешко! Жаль, не жаль! Мне всяк человек добрый жаль, татарин он или урус. А я тебе другой скажу… Москва – наш дом, наши деды, отцы тут жили, кожи делали. Тут могил их… Простой урус – наш брат, мы – его сосед. Мы ему нужен, он нам нужен. Вы делаете одно, мы другой делаем… Темир, другой татар-кожемяк не пойдет против Москвы, где родился, живет. Черный люд татарский не продаст черный человек урус. Скорей бояры ваши такое учинят! – сердясь, вскакивает он на ноги.
– Постой, Темир, не шуми, – тянет разволновавшегося кожевенника за халат кузнец. – Слово не так сказал, уже обиделся.
Но старосту не так просто успокоить.
– От наш Орка с братом Ивана, Андрейкой, дружат. Сильно дружат. Ой, сильно! Когда Орка на Яузе тонул, кто его спас? Андрейка, другие урусские мальчиши. Разве Орка или кто из нашей слободы сделает ему зло или его брату Ивану, что гультяев посрамил, или другу их, Лукиничу? Теперь уразумел, Милешко, почему московские татары на стены пришел?
– А ведь верно Темир сказал, – слышится голос. – Черный люд московский – и мы, и татары – всегда ладил.
Где-то вдалеке громко бухнуло: раз, другой, третий…
Сидельцы смолкли, насторожились. Разнозвучный гомон ордынского лагеря, к которому осажденные уже успели привыкнуть, нарушился гулкими ударами большого тарана и редкими пушечными выстрелами.
– Стучат, клятые.
– Вроде бы у Никольских.
– Неужто пушками ничего сделать не могут?
– Должно, не попадут – не видать в темноте.
– А у нас тихо.
– Мало таранов у Орды. Или подвезти не успели, или без них, думали, что управятся.
– Не ведали про пушки – вот дело в чем.
– Да, хорошо Дмитрий Иваныч сделал, что закупил их у фрягов. Без пушек тех что бы было!
– Все тараны, кои супротив Тимофеевской стояли, побили пушкари ядрами. И как оно замышлено все хитро и велилепно! Зелье жгут, а они бухают! – восхищенно восклицает кто-то.
– Молодец тысяцкий наш: верно поставить пушки – дело премудрое.
– Солому чтоб на цепях пред воротами спускать – тоже его выдумка.
– Да, сведущ Лукинич в умельстве ратном. А как с прясла фрягов сгонял! Я рядом с ним бился, что ни рубнет, так и валятся!
– Эх, до чего жаль Рублева старого, сердешный был человек!
– Старостой был дюже справедливым, не чета другим, а от зазря сгинул… Или Тимоху Чернова взять. Хоть и крутоват был инда, а душевный.
– А Лопухов Никиша?
– Староста Михайла тож не жилец.
– Да, дюже много людей добрых сей день полегло. Хоть бы все оно не напрасно.
– Ежели за город свой голову положить, такое никогда не понапрасну.
– Все одно жалко.
– Ну ладно, их уже не воротишь, а нам спать надо. Что еще завтра будет – один Господь ведает.
– А с припасом как? Вона Орда, видать, снова к приступу готовится. Так и ходят с факелами, так и ходят…
