Спустя с четверть часа на востоке, над гребнем леса, появилась узкая серая полоска. Ночной мрак медленно отступал перед нею, меркли золотые искры звезд, побледнел, растаял рог месяца. В туманной дымке стали вырисовываться очертания двух высоких холмов, прозванных в народе Воскресенской и Афанасьевской горами. Из леса донеслась перекличка птиц. Небо быстро светлело, окрашиваясь на горизонте в лазоревый цвет…
Некоторое время ватага шла вдоль течения речки Серпейки, пока та круто не повернула к Наре. Лес начал редеть. В просветах между зеленью дубов замелькали белые стены Высоцкого монастыря. Чем ближе подходили лесовики к отлогому холму, на котором стояла обитель, тем чаще встречались им уцелевшие избы. Верные своим привычкам, татары не разрушали домов чужих богов и их слуг. Иногда ватажникам попадались на глаза люди — видимо, трудники монастыря, что жили на его земле. Но, завидев вооруженных, они тут же прятались.
Обойдя почернелые от времени, убогие избы и землянки села, звавшегося Сельцом, лесовики поднялись на холм. Снаружи монастыря никого не было, но оттуда, из-за каменной ограды, что окружала его, доносилась печальная песня. Под тихий перебор гуслей кто-то пел низким, старческим голосом:
Зачем мать сыра земля не погнется?
Зачем не расступится?
От пару, было, от конного
А и месяц, солнце померкнули.
Не видать луча света белого,
А от духа ордыщского
Не можна крещеным живым быть…
Ватажники молча стояли у монастырской стены — заслушались, завоспоминались. Кто месяцы, а кто годы не знал ничего о своих. Но мысль о том, что они где-то недалеко: за день-два, от силы за три, дойти можно, успокаивала, согревала. А теперь, когда ордынцы по родной земле гонят, не дай Бог, и не свидишься больше… У сутулого дряблолицего Рудака упал на землю зипун, что был накинут на плечи, а он даже не заметил. Рослый, русоголовый, с пригожим лицом Ванька-кашевар сгорбился, голубые глаза заугрюмились, повлажнели. Рыжий Клепа невидящим взором уставился в ограду. Притих даже Митрошка.
Гусляр умолк. На монастырском дворе стало шумно, многоголосо. Атаман поднял голову, скользнул пытливым взглядом по хмурым лицам ватажников, махнув им рукой, зашагал к входу в обитель. Под ногами загремело железо, которым были обиты сорванные с петель ворота. Все вошли в монастырь.
При появлении разбойников монахи и трудники, что, несмотря на ранний час, уже толпились во дворе, остолбенели. Со страхом уставились на пришельцев, на их оружие: мечи, длинные ножи, топоры, ослопы. Те, кто посмекалистей, стали прятаться в кельях или быстро покидать двор. Атаман засопел, нахмурившись, крикнул:
— Чего спужался, люд монастырский?! Чай, не бояре вы, не купцы, лиха вам мы не учиним!
Но его громовой бас только подхлестнул монастырскую братию, теперь уже все ринулись наутек через ворота монастыря.
— Стой! Не беги! Не то впрямь беда будет! — орал Гордей. — Остановите их, молодцы! — приказал он лесовикам.
Все, кроме Федора, бросились исполнять его наказ. Атаман смерил порубежника тяжелым взглядом, сердито буркнул:
— А ты чего?
Федор, упрямо стиснув зубы, стоял не двигаясь. Гордей вспыхнул, глаза его от гнева сузились; схватился было за рукоятку меча, но заставил себя вложить его в деревянные ножны, покрытые резьбой, висящие на поясе… Накануне у них с Федором был трудный разговор. Гордей все еще не терял надежды, что сможет убедить своего пленника пристать к лесной ватаге. Он даже привязался к этому молчуну-острожнику, угадывая в нем наряду с недюжинной силой и упорным нравом доброе сердце. Разве иначе тот бы отпустил его тогда на Кучковом поле?.. Гордея по-прежнему занимал вопрос: что побудило княжеского дружинника сделать это? Но если спросить прямо, то придется и самому рассказать о себе, а это не входило в намерения вожака. Вчера он едва сдержался, чтобы не поведать Федору о их первой встрече. Вместо этого посетовал на то, что среди лесовиков завелся предатель; стал допытываться, не встречал ли Федор кого-нибудь из ватажников в коломенском остроге. Тот лишь пожал плечами — атаман уже спрашивал его о том не однажды. Значит, не приходилось?..
Федор ничего не мог ему ответить: мало ли кто заявлялся в острог к воеводе, ко всем не приглядишься, да и ни к чему оно ему.
«Жаль, что не знаю, кто он, — подумал атаман. — Ходит, сучий сын, тут между нами. Который раз уже попадает ватага в засаду, сколько молодцов мы потеряли! Своими руками задушил бы окаянного!..»
Окружив оставшихся монахов и трудников, ватажники согнали их в кучу посредине двора. Атаман подошел к ним, сказал с укоризной:
— Дело есть к вам, братия, а вы бежите. Видать, крепко напугали вас, но мы не вороги вам… — И, подмигнув растерянным, жавшимся друг к дружке людям, добавил: — Только от поперво хочу я ту песню послушать, что странник пел.
Прислонясь спиной к паперти каменной монастырской церкви, на земле сидел седой слепец с гуслями на коленях. Рядом стоял мальчонка лет двенадцати — поводырь. С недетской ненавистью глядел он большими серыми глазами на разбойника.
— Сыграй, старче, нам, молодцам лесным, — смягчив голос, попросил Гордей. — А ты не бойся, чадо, не обидим! — Хотел погладить отрока по голове, но тот резко отстранился.
— Не инак, малец, спужался? — участливо спросил Митрошка. И, не дождавшись ответа, затараторил: — Хуже, как боишься: лиха не минешь, а только надрожишься. Вона как!
Слепец торопливо настроил гусли и запел об ордынском нашествии. Затем речитативом исполнил старинный, времен Батыя, сказ о Евпатии Неистовом, былину об Илье Муромце, злом царе Калине и славном князе киевском Владимире. Голос гусляра дрожал от старости, но густой бас его не потерял звучания, да и пел он с сердцем. Забыв про голод и усталость, ватажники, будто завороженные, не сводили глаз со слепца. После каждой песни атаман поворачивался к Клепе, стоящему позади него, и запускал руку в сумку-калиту, что висела на поясе у рыжего лесовика. Достав оттуда деньгу, Гордей бросал ее в лежащий на земле потертый, залатанный колпак.
Услыхав слова былины об Илье Муромце, Федор взволновался. Вспомнил Киев, златоглавый Софийский собор. Оттуда не так уж далеко и до Сквиры, до его родных мест. «И поют у нас так же, — подумалось ему с тоскою. — С того часа, как покинул Сквиру, ни разу песни сей не слыхал…» На душе стало грустно, еще больше заскучал по Гальке, по родным своим, хотя жили они теперь не в Сквире, а в Верее на Московщине…
Вначале никто даже не заметил, как через пролом в стене, обращенной к речке Наре, во двор вошло несколько человек. Некоторое время они стояли в отдалении, наблюдая за происходящим. Но вот один из монахов увидел их. Возбужденно тыча пальцем на пришельцев, зашептал что-то соседям. Толпа забеспокоилась, взволнованно загудела. Впрочем, незнакомцы не собирались таиться, уверенно зашагали в глубь двора.
Гусляр продолжал петь, но его уже не слушали, взоры всех обратились к приближавшимся людям, одетым в богатые боярские одежды.
На ночлег остановились на лесной прогалине, развели костер. В большом котле, который нашли в разоренном ордынцами селе, сварили похлебку из пшена и кабаньего мяса. Потом зажарили глухарей, подстреленных по дороге. Кто-то из молодых порубежников взялся было свежевать убитого им зайца, но на него зашикали воины постарше, заставили выбросить тушку — есть зайцев, голубей и раков считалось грехом. Больше всех рассердился Микула, бывалый, в годах порубежник с большим шрамом на лице. Он бранился, даже обозвал молодца чертом, но тут же, мысленно обругав себя, торопливо перекрестился — вспомнил, как опасно призывать в ночи нечистую силу.
Поужинав, стали укладываться вокруг костра. Василько отобрал четырех и велел им, сменяя друг друга, дозорить до утра. К нему подошел Микула.
— Тутошний я, из деревни, что неподалеку от Тарусы. Хоть давненько, еще отроком, все тропки в тамошнем лесу исходил. Тут, должно, близко к дороге, что ведет на Тарусу. Факелок возьму, поразведаю. Вот и они тож со мной увязались, — кивнул он на Никитку и его дружка Алешку, которые стояли за его спиной. — Удальцы они в ратном деле, пущай идут.
Василько поначалу не соглашался:
— Нечего идти на ночь глядя, утром поищем!
Но Микула заупрямился:
— При свете могу и не признать. Сидел сейчас у костра — и вроде бы уже был тут когда-то в ночи… — таинственным голосом произнес он. — Тут недалече тарусская дорога. Вона там!
— Ну, идите, да только чтоб недолго, — сдался наконец Василько. — Ежели сразу не сыщете, немедля возвращайтесь.
Раздвигая ветки орешника, Микула медленно шел по лесу, факелом освещая себе дорогу. Следом шагали Никитка и Алешка. Сопя и вполголоса бурча что-то, пожилой воин то продирался напрямик через кустарник, то останавливался и наклонялся до земли. Временами он петлял, уходил куда-то в сторону либо возвращался к лагерю, чтобы начать все сначала. Вскоре Никитке и Алешке это надоело; они остановились.
