тех злых духов, которые были там, по его мнению, ведь духи бессильны перед тем, кто вооружился айатами Аллаха. Однако и они не могли устранить гнев отца, даже если бы он стал читать нараспев весь Коран целиком. Выйдя из-под арки, он направился к самому последнему краю ворот, и вот перед ним показалась дорога, что вела к улице Байн аль-Касрайн, и вход в султанские бани, затем перед глазами мелькнули тёмно-зелёные машрабийи родного дома и массивная дверь с бронзовым молоточком, и на губах его сверкнула радостная улыбка, ибо это место дарило ему разного рода радости: сюда, в этот просторный двор размером с несколько комнат, сбегались мальчишки со всех окрестных домов. В центре его стояла печь, а это означало и игры, и забавы, и картошку.
В этот миг он заметил рейсовый автобус, который, медленно пересекая улицу, направился в сторону Байн аль-Касрайн, и сердце мальчика вздрогнуло. Коварная радость разлилась по нему, и он тут же сунул свой школьный ранец под левую подмышку и побежал вслед за ним, пока не догнал и не запрыгнул на нижнюю ступеньку. Однако проводник не дал ему долго радоваться: он подошёл, требуя предъявить билет, подозрительно, в упор взирая на него, и наконец, вежливо сказал ему, чтобы он слез, как только автобус остановится, так как сходить во время движения нельзя. Проводник отвернулся от него и, обращаясь к водителю, крикнул, чтобы тот остановил автобус. Но водитель недовольно зароптал, и мальчик воспользовался шансом, когда кондуктор отвернулся, встал на цыпочки, дал ему пощёчину, соскочил на землю, и бросился бежать под крики кондуктора, поносившего его, что есть мочи… Эта не было заранее подготовленной тактикой или излюбленной его хитростью, но кондуктор видел, как мальчишка проделывал это каждое утро, обращаясь к такой хитрости, когда видел удобный случай снова повторить её.
9
Вся семья — за исключением отца — собралась перед заходом солнца выпить кофе. Столовая находилась на первом этаже, и там было самое любимое место для этого: её окружала спальня братьев, гостиная, и ещё одна комната поменьше, предназначенная для уроков. Столовая была застелена цветными циновками, а по углам её стояли диваны с подушками и валиками. На потолке висел крупный фонарь, зажигавшийся от газового светильника такого же размера. Мать сидела на диване в центре, а перед ней был большой камин, среди головней которого почти до половины была закопана кофеварка, покрытая золой. Справа от неё стоял стол, на которой она поставила жёлтый поднос с чашками. Сыновья сидели рядом с ней, было ли им позволено выпить кофе — вроде Ясина и Фахми, или не было — в силу традиций и этикета, а значит приходилось довольствовался одной беседой — вроде Камаля. Такой час был самым излюбленным у них, когда они общались в семейном кругу и наслаждались вечерней беседой, объединяясь все вместе под крылом чистой и всеобъемлющей материнской любви. Казалось, в их посиделках была безмятежность свободного времени и освобождения: кто сидел, кто лежал, а Хадиджа с Аишей тем временем побуждали братьев, что пили кофе, в промежутках погадать им на кофейной гуще. Ясин то начинал рассказывать, то читать историю о двух сиротках из народного сборника сказок. Он привык посвящать какую-то часть своего досуга сказкам и стихам, но не из-за ощущения пробелов в своём начальном образовании, а из-за тяги к развлечению.
Оба брата были увлечены поэзией и ораторством. Полное тело Ясина в просторном джильбабе, казалось, выглядело как огромный бурдюк, с которым, однако, не контрастировала его внешность — в силу молодого ещё возраста: приятное смуглое лицо с медовыми красивыми глазами, сросшимися бровями и чувственными губами — всё это указывало, несмотря на его юность — ему ещё не исполнилось и двадцати одного года, — на возмужалость и бьющую через край энергию.
Камаль прильнул к нему, чтобы послушать чудные истории, которые брат читал ему иногда, и не переставая, просить ещё и ещё, но брат не обращал на него внимания, а тот всё назойливо просил, стремясь насытить пламя своего воображения, что разгоралось в нём примерно в такой час каждый день. Ясин старался поскорее отвлечь его, заводя разговор или внимательно изучая что-либо, но иногда делал ему одолжение, когда тот особо настаивал, и отвечал короткими словами на его вопросы, если находил ответ. Однако время от времени Камаль поднимал новые вопросы, на которые у брата не было ответа. Тогда мальчик пристально смотрел на него с завистью и грустью в глазах, а Ясин тем временем принимался штудировать свои книги, раскрывавшие перед ним волшебный мир. Как же он страдал от того, что не мог сам читать сказки, как расстраивался, держа в руках книгу, и вертя её, как ему вздумается, но так и не мог разгадать её загадки и войти в мир снов и мечтаний! Рядом же с Ясином он находил источник для своих фантазий в самых весёлых красках, волновался, жаждал, мучился. Он часто вопросительно поднимал глаза на брата и в нетерпении спрашивал:
— А что случилось потом?!
Брат же пыхтел и отвечал:
— Не приставай ко мне с вопросами и не торопи события, если сегодня тебе не рассказал, то расскажу завтра.
Ничто так не расстраивало мальчишку, как это откладывание на завтра, так что в уме у него слово «завтра» теперь было прочно связано с тоской. Нередко бывало и так, что он поворачивался к матери, когда семейная посиделка заканчивалась, и все расходились, в надежде, что она расскажет ему, что же случилось потом. Но женщина не знала историю о двух сиротках и все те, что читал им Ясин, хотя ей и неприятно было обманывать его надежды. Тогда она рассказывала ему истории о ворах и джиннах, которые помнила. И воображение Камаля постепенно переключалось на них, получая утешение.
Во время их кофейных посиделок не было ничего удивительного в том, что он ощущал себя брошенным, что его семья оставила его без всякого внимания; к нему почти никто не обращался, все отвлекались от него своими бесконечными разговорами. Камаль, не стесняясь, придумывал всякие небылицы, чтобы вызвать их интерес хоть ненадолго, и для этого дерзко встревал в разговор, мешая им. Он заговорил резко и неожиданно, словно пуля, будто вдруг ни
