И так как через несколько лет он попросился в скромные пекари, отец рассудил, что сыну уже ни к чему магазин столь шикарный, но не учел рвения мальчика. Не прошло и года, а тот уже открыл собственное заведение по соседству с трактиром «Старый чеширский сыр» и занялся пирожными. Они получались отличные. Спустя какие-то годы он выручал за них больше половины от ежедневной выпечки хлеба.
– Твоя единственная ошибка в том, – предостерег отец, – что ты слишком щедро вкладываешься в пирожные. Они едва окупаются.
– Сперва я должен сделать себе имя, – ответил Айзик. – Тогда можно и цены поднять.
Он надеялся когда-нибудь продвинуться, преодолеть решающую четверть мили и обосноваться на Стрэнде впритык к магазину «Твайнинг».
– Там-то я и найду таких покупателей, как леди Сент-Джеймс, – мечтал он.
В душе он рассчитывал на большее. Грезы как они есть, но он пообещал себе добиться цели до того, как передаст дела сыну. Он вовсе покончит с хлебом и будет заниматься только пирожными. И переедет на Пикадилли.
Моднее места не существовало. Название возникло в шутку, потому что купец, приобретший участок, сколотил состояние на поставке ко дворам Елизаветы и Стюартов пикадилов – гофрированных воротников. Однако теперь шутки закончились. Находясь между Сент-Джеймсским дворцом и Пэлл-Мэлл с юга и великолепными новыми площадями Гросвенор-сквер и Ганновер-сквер с севера, район улицы Пикадилли предсказуемо притянул сливки общества. И там, у маленького рынка близ церкви Сент-Джеймс, располагался магазин такой прекрасный, до того замечательный, настолько затмевавший все имевшееся в Лондоне, что Айзику Флемингу оставалось только склонить перед ним голову. Если чайный магазин «Твайнинг» был для него образцом, то этот – идеалом; если тот был храмом, то этот – священным градом, превосходившим людские чаяния.
Бакалея «Фортнум энд Мейсон». В 1707 году Фортнум, служивший лакеем при королевском дворе, оставил службу и на пару с другом основал магазин. Чего там только не было, какие хочешь бакалейные товары, диковинные яства: олений рог, специально обработанный для получения аммиака, который использовался при выпечке; заморские сласти, ввозившиеся Ост-Индской компанией. Но больше потрясало обустройство магазина: великолепно декорированные окна, яркое освещение, столы, расставленные как в фешенебельном салоне аристократического особняка. Айзик понимал, что все это стоило целое состояние. Замахнуться на такую роскошь он не мог. Однако придет день, когда он осядет поблизости и его скромную витрину с пирожными увидят те же известные господа, что хаживают в «Фортнум». Это была мечта, но, по крайней мере, достижимая.
Первым шагом к этой далекой цели было облагораживание уже имевшегося магазина, для чего, несомненно, предстояло изменить фасад. Во-первых, нужна другая вывеска. Большинство заурядных лавок обходилось старыми висячими вывесками средневекового образца, новые же торговцы проявляли смекалку и писали свои имена на аккуратных досках поверх окон, иногда даже золотом. Во-вторых, он нуждался в полукруглом эркере.
Это была необходимая вещь для лавочника. Не только изящная, не только удобная тем, что эркер деликатно выдвигался на улицу и дружески предлагал себя прохожим, чтобы притормозили и зашли; вдобавок к этому он простейшим и практичнейшим образом ощутимо увеличивал размеры витрины.
– Видно издалека! – объяснял Айзик. – И больше.
И в тот самый день он наконец решился. Скромная пекарня на Флит-стрит обзаведется очаровательным эркером. На это не жаль никаких денег.
– Можем ли мы себе такое позволить? – немного нервно поинтересовалась жена.
– О да, – отозвался он бодро, сияя вогнутым, узким лицом. – Не забывай, графиня Сент-Джеймс должна мне тридцать фунтов.
На Пикадилли нашли пристанище не только лучшие магазины. В пять часов пополудни того же дня небольшой паланкин с утонченной леди Сент-Джеймс, который несли два носильщика, присоединился к сотне других экипажей с гербами, миновав ворота и украшенный колоннадой двор большого каменного палладианского особняка, что в горделивом романском одиночестве высился на северной стороне улицы напротив «Фортнума». Это был Берлингтон-Хаус.
На фешенебельных площадях Уэст-Энда стояло несколько очень больших домов, но некоторые аристократы – герцоги в основном – были настолько богаты, что могли позволить себе маленькие дворцы. Таким был лорд Берлингтон. И хотя Берлингтоны много лет предпочитали свою изящную итальянскую виллу в местечке Чизуик на западе, для приемов время от времени использовался огромный дом на Пикадилли.
Там, разумеется, собрались все. Аристократы, политики и целое созвездие людей искусства, благо Берлингтон-Хаус был местом, где покровительствовали живописи и изящной словесности. Присутствовал Филдинг, чей роман «Том Джонс» устроил в прошлом году сенсацию; был и его слепой сводный брат Джон, оба – люди весьма достойные. Там находился и художник Джошуа Рейнольдс. Был даже Гаррик, актер. Существовало правило, согласно которому на крупные приемы полагалось созывать как можно больше известных людей, а Берлингтон-Хаус мог вместить их тысяч пять, и еще для пары сотен осталось бы место на лестницах. Леди Сент-Джеймс элегантно скользила от компании к компании, везде бросая несколько слов и тем гарантируя, что ее видели. Но выискивала украдкой только его. Он обещал быть.
И прибыл.
Когда леди Сент-Джеймс только познакомилась с капитаном Джеком Мередитом и их роман еще не успел начаться, она неизменно ловила себя на том, что в его присутствии краснела, как малое дитя. Это обескураживало. Находясь же в одной с ним компании, она утрачивала всякую элегантность, которую обрела так давно, что та стала ее неотъемлемой частью, как руки и ноги. Лоск слетал с нее подобно расстегнутому платью, и она застывала колодой и недотепой, страшась, что это заметят.
Теперь, когда она подошла к нему, все было иначе.
Сперва затрепетало сердце, затем пробежала мелкая дрожь, которой не скрыли ни безупречный наряд, ни гладкая прическа. После прихлынул жар. Он зародился в грудях, столь восхитительно полуобнаженных, сосредоточился где-то в центре ее существа и вдруг устремился вниз горячим потоком, произведя такой мощный животворящий взрыв, что это граничило с кошмаром.
Его вышитый мундир был цвета бургундского – в тон карим глазам, как поняла она сразу, не успел он на нее посмотреть. Высокий и стройный, он ненадолго отстал от компании и повернулся к одному из огромных окон. Осознав ее присутствие, когда она приблизилась, он предусмотрительно обернулся не сразу. Только вполоборота глянул и улыбнулся, как мог бы приветствовать любую другую, и она отметила пролегшую на щеке красивую, мужественную складку. С парика на обшлаг упала толика пудры.
Они стояли почти вплотную, осознавая лишь обоюдное присутствие, говорили тихо, дабы не привлекать внимания.
– Ты придешь?
– В восемь. Ты уверена, что его не будет?
– Абсолютно. Он в палате лордов. Потом будут ужин и карты. – Она вздохнула. – Он не меняется.
– Еще и играет по мелочи, черт побери, – обронил Мередит. – В клубе мне ни разу не удалось вытянуть из него больше пяти фунтов.
– Значит, в восемь?
– Непременно.
Она чуть кивнула и отошла, как будто едва соизволила заметить его. Но на душе у нее пели птицы.
В Севен-Дайлсе ужинали устрицами. Гарри Доггет взирал на ватагу ребятни. Все выглядели уличными оборванцами, каковыми и являлись. Два семилетних мальчугана, Сэм и Сеп, были босы и курили длинные трубки. Дымящие дети были обычным делом в георгианском Лондоне.
– Устрицы? Опять?
Малышня кивнула и несколько нервно указала на лестницу. Доггет закатил глаза. Все они знали, что это значит. Словно в ответ из комнаты наверху донесся приглушенный удар, после чего половицы нестройным, но прочувствованным скрипом возвестили неизбежное появление миссис Доггет – жены, или, как подобающе называл ее Гарри, Сатаны.
Гарри Доггет вздохнул. Но могло быть и много хуже, подумал он. По крайней мере, дети приспосабливались неплохо, хотя он, сказать правду, толком не знал, сколько их штук. Ясно было лишь, что все они кокни, и это уж наверняка, заверил он себя, когда тяжелый шлепок ознаменовал готовность миссис Доггет опробовать лестницу.
Гарри Доггет был кокни и тем гордился. Мнения о происхождении этого слова разнились. Кто-то говорил, что оно означало непутевого человека, другие – что идиота, третьи называли что-то еще. Никто не знал, когда и как оно прилепилось к лондонцам, хотя Гарри слышал, что в дедовскую эпоху им пользовались редко. Однако в одном сходились все: чтобы стать истинным членом сего достойного общества, необходимо родиться в пределах досягаемости звона большого колокола Сент-Мэри ле Боу.
Звук этот, видимо, малость сносило ветром. К кокни причисляло себя большинство обитателей Саутуарка, что за рекой; в кокни записывались и жители других районов, например Спиталфилдса к востоку от Тауэра, если только не предпочитали, как часто случалось, слыть гугенотами. На западе же, от Флит-стрит и Стрэнда до Чаринг-Кросс, Ковент-Гардена и соседнего района Севен-Дайлс, земляки Гарри Доггета, как только старый колокол нарушал тишину летнего вечера, кивали и говорили: «Я кокни – будь здоров, и никаких разговоров».
