— Вот вам… Не угодно ли, — раздраженно молвил Разумовский и глубоко вздохнул. — Да, панове, не умеем мы заботливыми хозяевами быть, не хотим о мужике пекчись. Чрез это самое добрую уготавливаем почву для всяких Пугачевых. Сами себе яму роем, панове!
— Дозвольте, ваше сиятельство, доложить, — прокричал с дальнего конца брюхатенький человек с живыми глазами; он сорвал с лысой головы парик, помахал им себе в лицо и, чуть приподнявшись, сунул его под сиденье. — Быть хорошим хозяином и своим мужикам благодетелем в нашем отечестве возбраняется, ваше сиятельство.
— Как так? — поднял брови граф.
— А так! В шестьдесят втором году, когда государь наш Петр Федорович тихую кончину воспринял («Дал бы Бог тебе такой тихой кончиной помереть», — ухмыльнулся про себя Разумовский), нашу Смоленскую губернию голод посетил. А как у меня при небольшом, но исправном хозяйстве были порядочные-таки запасы хлеба, то я, щадя жизнь своих голодающих крепостных, принял их на свой кошт. И мои крестьяне в благодарность за то, что я их кормлю, стали работать даже усерднее, чем раньше. И что же случилось, ваше сиятельство? Нет, вы послушайте, вы только послушайте!
— Бросьте-ка вы, Афанасий Федорыч, докучать его сиятельству. Знаем, знаем… Чепуховый ваш рассказ, тоску наведете только, — раздались два или три протестующих голоса.
— Нет, не брошу!.. Нет, соседушки дорогие, не брошу! — напористо выкрикнул толстобрюхенький Афанасий Федорыч и посверкал на крикунов обозленными глазами. — Вдруг, ваше сиятельство, наезжают ко мне скопом со всего уезда помещики — кой-кто из них сидит за сим столом — и начинают мне уграживать: «Ах ты такой-сякой, да мы на тебя жаловаться будем, ты черный народ возбуждаешь к бунту». Я, не ведая никакой вины за собой перед правительством, прошу их объясниться. А они мне: «У наших мужиков нет ни куска хлеба, и мы ни зерна не даем им, а ты своих кормишь. Да как ты смеешь? Да знаешь ли, что через это воспоследует?» — «Знаю, — говорю. — Мои крестьяне живы будут, а ваши с голода помрут». — «Врешь! А выйдет вот что: наши мужики, проведав, что ты своих кормишь, а мы не кормим, перебьют нас всех. Ты бунтовщик, ты дворянское сословие позоришь… Мы сейчас подаем бумагу губернатору, чтоб он приказал арестовать тебя».
— Ха-ха-ха! — раскатисто и громко захохотал Разумовский. — Значит, ату, ату его! Не будь я своеволен…
На этот раз графского хохота никто не поддержал, а его сиятельству приспело наконец желание нюхнуть табачку, он похлопал себя вновь по карманам, нахмурился и выкрикнул:
— Господа! Потрудитесь возвратить мою табакерку. У кого моя табакерка?
Все зашевелились, заерзали, зазвучали отрывистые фразы, пререкания. «Иван Иваныч, я ж вам передал, помните?» — «А я передал Федору Петровичу». — «А я, а я… Я уж не помню кому… Тут через стол все тянулись».
— Ну что ж, табакерки не находится? — выждав время, спросил граф голосом потвердевшим и поднялся.
Наступило молчание. Все сидели, пожимая плечами, подозрительно косясь друг на друга. Всяк почувствовал себя необычайно гадко. Гости, а в особенности хозяин, понимали, что произошел величайший скандал: среди дворян был вор.
— В таком разе уж не погневайтесь на меня, панове, уж я сам буду разыскивать табакерку… Я бы плюнул на это дело и ногой растер, ежели бы сам ее купил, а то табакерка-то суть презент самой матушки. Потрудитесь уж, господа, вывернуть карманы… — проговорил граф Разумовский не то в шутку, не то всерьез.
Все, хмуря брови и сопя, принялись с поспешностью выворачивать карманы.
Первым был обыскан хозяин, вторым — адъютант графа подполковник Бородин. Граф осмотрел карманы, прощупал горячими ладонями его спину, бока и грудь, даже пошарил за широкими голенищами ботфорт. Все поняли, что граф не шутит. Граф внимательно осмотрел третьего, четвертого, пятого, осмотрел, наконец, двенадцатого и приблизился к тихому старичку, все в той же мрачной позе сидевшему последним, с правой стороны стола.
Старичок весь дрожал, его бросало то в жар, то в холод, горящее ярким румянцем сухощекое лицо его покрылось испариной, седой паричок жалко съехал на ухо.
— Встань, любезный! — приказал подошедший к нему граф. — Ты что ж карманы не вывернул, любезный, а?
Вскочив на ноги, старичок взглянул в глаза графа тихим, умоляющим взором, прижал к груди стиснутые в замок кисти рук и чуть слышно прошептал:
— Ваше сиятельство, будьте великодушны, не губите!.. — он едва передохнул и полузакрыл глаза. — Пощадите меня, пойдемте в соседнюю комнату, я вам все открою, — нашептывал он и, не в силах от волнения стоять, схватился руками за спинку кресла.
— Пойдем, душенька, пойдем, — громко произнес граф. — Иди вперед, указывай дорогу!
И граф двинулся вслед за сухоньким старичком, расхлябанно шаркающим больными ногами по натертым паркетам. На старичке помятый, серого цвета кафтан с протертыми возле локтей рукавами и стоптанные, порыжелые сапожонки.
Осанистый, пухлый граф напоминал собой откормленного сибирского кота, а серенький старичок был похож на приговоренного к лютой смерти неопытного мышонка.
Великолепный вельможа, сияя драгоценными каменьями, нанизанными на его богатый, рытого бархата кафтан и щегольские туфли, на ходу повернул голову к гостям и многозначительно потряс вытянутым указательным пальцем, как бы говоря: «Ну и распатроню я этого мазурика».
Когда они оба — граф и старик — скрылись, за столом начались бранчливые пересуды:
— Вот мошенник… Ну можно ли было…
— Нет, это сверх всяких вероятий…
— Ну, укради он у меня или у кого другого, а то у вельможи, всему свету известно…
— Да кто его, господа, притащил сюда, того прощелыгу?
— Сам притащился…
— Царь Небесный, со мной чуть не приключился удар… Уж я лакеев своих заподозрил… Господи, Боже мой!
А там за дверью маленький старичок, то и дело прикладывая к глазам засморканный платочек, срывающимся задышливым голосом пытался разъяснить графу плачевное свое положение:
— Видит Бог, видит Бог, ваше сиятельство, я табакерки вашей не брал и к ней не прикасался… — через всхлипы и вздохи говорил он, выстукивая зубами дробь. — А как я беден и малую имею толику землицы, а детей содержу шестеро, да жену, да женину мать, в параличе лежащую, то почасту мы и голодаем. Вот жена иным часом и наущает меня: поезжай, Васенька, туда-то, я-де слышала, званый обед там, хоть и соприглашен ты, а как-нито проскочи, упроси лакеев, укланяй, они-де авось смилосердствуются — пустят. А за столом-то наедайся с усердием, да и нам-де кой-чего прихватишь… Так, ваше сиятельство, я на своей кобылке да в бричке рогожной и разъезжаю по богатым людям, снискивая себе пропитание. Вот, ваше сиятельство, и сюда я таким же манером попал, крадучись.
— Но почему ж ты не показал карманы, раз заявляешь, что у тебя табакерки моей нет? — видя явное запирательство старика, раздраженно спросил граф.
— Ваше сиятельство, грех вам столь обидно думать на меня, на старого. Ежели повелите, я здесь не токмо что карманы, сам до наготы разденусь… А при всех гостях не вывернул я карманы потому, что вот, извольте посмотреть: в этом кармане две доли пирога у меня с мясом, в этом — кусок пирога с вареньем, а в этом — парочка рябчиков, а в этом — белый хлеб с ветчиной да с белорыбицей. Это суть и есть пропитание для нищего семейства моего! — Изможденное лицо старика взрябилось в горестной гримасе, он упал графу в ноги и залепетал: — Не губите, ваше высокое сиятельство… и умоляю вас, никому не сказывать о моем… невольном… прегрешении!
— Это не грех, не грех, голубчик, — с чувством соболезнования молвил граф и, поспешно, насколько ему позволяла дородность, подхватил расслабленного старика под мышки, поставил его на ноги. — Верю тебе, старче! На-ка, брат, возьми на бедность, — граф запустил руку в глубокий карман штанов, чтоб достать несколько золотых монет, и вдруг ущупал там драгоценную пропажу… На мгновение он пришел в столбняк, красногубый рот его передернулся. Затем, сунув старику горсть червонцев, он, потеряв всю свою респектабельность, с облегчающим хохотом вошел в столовую:
— Эврика! Эврика!.. Господа! Пропажа нашлась, — он поднял руку и посверкал табакеркой перед огнями. — И знаете, кто вор?
— Знаем!.. — хором, с ожесточением ответили гости.
— Я — вор! — ткнул граф Разумовский табакеркой себя в грудь. — Прошу прощенья за треволнения!
Все уставились на графа выпученными глазами. И не успели еще вокруг опомниться, как вбежал лакей и, подскочив к хозяину, что-то сказал ему на ухо.
Хозяин с шумом поднялся, задышливо проговорил:
— Господа! Несчастье. Кажется, старичок-то у нас… того!
Все быстро, толкаясь в дверях, вошли в соседнюю комнату. Щупленький, сухощекий старичок, в парике с косичкой, разметался на полу в жалкой позе, вверх лицом. Левая рука его откинута, в скрюченных пальцах — червонцы, дар Разумовского. Из кармана торчит кусок пирога. На лице тихая, виноватая улыбка, будто старичок хотел сказать: «Уж вы не прогневайтесь, господа… Ненароком я… Уж так приключилось со мною».
