Тем же вечером мать вернулась к Херлуину, осталась в монастыре, никому ничего не объясняя, ни с кем не советуясь. Она была сильной женщиной. Это слабые люди вечно находятся на распутье, постоянно испытывают потребность каяться, советоваться, объяснять свои поступки всем, кому ни попадя. Сильным это не нужно. Они – люди действия, люди решений. И в таком вопросе они не потерпят советов других. В таких вопросах сильные не ищут компромиссов, потому что душа не прощает компромиссов. Она зовет к себе человека, когда он уходит из мира в монастырь. В миру душа часто молчит, в миру правит разум. Он создает законы, творит обычаи, путается в них, слабеет, совершает поступки, которые разумными и назвать-то нельзя. У разума – своя жесткая, часто переходящая рамки жесткости, логика. У души – иная логика, иные законы.
Мать, забыв о мирском, обстирывала друзей сына, строивших монастырь, который стал, как считают многие дотошные исследователи, «первым подлинно национальным монастырем в Нормандии», полоскала белье в лесном ручье, смывавшем день за днем, месяц за месяцем все, накопленное там, в миру. С потом, в тяжком труде «выпаривалось» все мирское. Под шум стройки в душах первых монахов рождалось успокоение – а оно не рождается в грязных душах. Иной раз Херлуину – в тот век жестоких драк и войн было много поэтических натур – казалось, что бесстрастное, монотонное журчанье ручья чем-то напоминает ему молитву скромного человека, и он незаметно покидал друзей, увлекшихся беседой, уходил в небольшой свой сруб, зажигал свечу, открывал книгу и читал, читал слово Господа Бога Иисуса Христа.
По разным путям и маршрутам брели и бредут к Богу души разных людей. Кто-то считает – и он хороший человек, – что достаточно и необходимо лишь искренно поверить в Бога и молиться Ему неустанно, соблюдая все Его наставления. Кому-то этого – и они тоже замечательные люди – не хватает. «Что такое вера без знания?» – спрашивают они себя и, не в силах ответить на сложнейший вопрос, открывают книги, пытаясь найти в них ответ. Сложна проблема. Иисус Христос дал людям не так много слов – если объемами можно слово Бога считать, – но как много слов сказали люди, великие и невеликие, исследуя Слово Бога, Мысль Бога! Из корня Мыслей Иисуса Христа вырос громадный буйный сад, каждое дерево, каждый куст, каждую травинку которого заботливо выращивали и взращивали люди, рискнувшие поверить в свою исключительность, в силу своего разума. Правы ли они, удалось ли им проникнуть в Мысль Бога? На этот вопрос каждый, кто идет своими дорожками к Богу, отвечает по-своему.
Херлуин сам не мог разобраться в тончайшей паутине Мыслей Бога, но он честно, как сильный человек, пытался найти лучший устав жизни созданного им монастыря. Он прочитал все свои книги, ходил по Нормандии и Франции в поисках других книг, просил настоятелей помочь ему.
Не везде и не всегда встречали его с распростертыми объятиями. В одном монастыре Херлуина не пустили на порог, в другом чуть не избили, в третьем посмеялись и даже не предложили переночевать. В четвертом монастыре Херлуина приняли хорошо. Но бывший вассал графа Жильбера, отчаянный боец, рыцарь, сам не захотел долго находиться там. Его поразила роскошь, свойственные богатым дворам помпезность, высокомерие, чванство, дорогие одежды монахов. Не о таком монастыре мечтал Херлуин. Он не понимал, зачем людям, посвятившим себя служению Богу, все это нужно? Бога погремушками, блеском золотых монет, «изысканными манерами» не удивишь. Бог – прост, хотя бы потому, что все это – и золотое, и серебряное, и сбрасываемое в выгребные ямы – Он сотворил. Для Него все единое. Так думал Херлуин, считая, что Богу нужны только чистые души. И больше ничего.
Непросто было Херлуину вырваться из этого монастыря так, чтобы не приобрести здесь недругов: они ведь в святом деле могут и навредить. Грустный возвращался он в Бек. Думал.
Разными дорожками идут люди к Богу. По разным причинам. Разными надеждами и мечтами влекомые. Херлуин шел к Богу по простой причине. Он устал. От жестокости, от бессмысленности дел своих. Он был честный человек. Он хотел, чтобы люди поняли то, что понял он. Трудную он выбрал дорогу. С людьми он шел по ней. Одному-то было бы проще. С людьми – очень сложно. Смотрят они в глаза твои грустные, надеются на тебя, основателя монастыря, а ты не знаешь, что и как им делать, ты можешь решать только за себя самого. Этого слишком мало, когда люди с надеждой смотрят в твои глаза.
Ланфранк пришел в Бек в осенний день. Еще утренняя прохлада не согрела в тени траву. Херлуин увидел путника, худого, в чужой неказистой одежде, с печальным, но спокойным выражением лица, и вдруг потеплело у него на душе. Грусть ушла из глаз. А после первой же беседы с ним кантор монастыря Бек совсем повеселел, обрадовался – именно этого человека и ждал он: Бог послал ему Ланфранка в помощь.
Три года Ланфранк посвятил борьбе с самим собой, со своей гордыней. Читал молитвы, учил их наизусть, исполнял повеления кантора, о преподавательской деятельности не помышлял. Херлуин не мешал ему, будто чувствуя, что Ланфранк еще скажет свое слово. Основатель монастыря все эти три года был единственным его учеником. Он многое воспринял от Ланфранка, но главного воспринять от учителя он не мог, да и не стремился. Ланфранк, впрочем, прекрасно понимал, что кантору не обязательно быть аналитиком, логиком, способным, опираясь на известные факты, порождать собственные логические схемы, убеждать людей, расширять вполне осознанно и целенаправленно поле знаний. Он и не пытался переделать гостеприимного кантора, столь радушно встретившего его, приютившего в трудный час. Они оба понимали друг друга. Каждому свое. Ланфранк, ко всему прочему, уважал Херлуина, бывшего рыцаря, самостоятельно сделавшего выбор на сложнейшем перекрестке житейских дорог…
Три года прошло.
Ланфранк стал преподавать. Первые же ученики были восхищены его удивительным педагогическим даром. В Бек потянулись со всей Европы люди. Разные по социальному происхождению и жизненным ориентирам, они в одинаковой степени стремились к знаниям, пытались овладеть аналитической культурой Ланфранка. Удавалось это далеко не всем, но ни один ученик не покинул школу неудовлетворенным.
Монастырь Херлуина стал богатеть. В 1045 году он назначил Ланфранка на должность приора. В школу – современники называли ее «большим и славным училищем словесности» – прибывали (в будущем прославившие себя на разных поприщах) ученики, такие как Александр II, через несколько лет ставший папой Римским, и Ансельм из Аосты – Ансельм Кентерберийский. Окончив курс («либеральный», надо подчеркнуть!), учащиеся не обязаны были оставаться в монастыре Бек, одевать на себя монашескую рясу. Подобное отношение к ученикам могло напугать любого аббата, но Херлуин относился к Ланфранку и к «училищу» с полным доверием.
Самому же учителю претило догматическое изложение того или иного предмета. Ему нужна была мысль – движение мысли по тем или иным аналитическим схемам, которые он выбирал, которые могли удовлетворить его пытливый ум и его тщеславие. Ланфранк не боялся мыслить и учить этому людей. В те годы он являлся, пожалуй, крупнейшим схоластом, тонко чувствующим меру во всем и умеющим где-то мягко, но настойчиво, а где-то жестко, но всегда аргументированно, отстаивать свои позиции. Здесь, в Беке, проявилась еще одна удивительная черта этого человека: способность ладить со всеми, не подчиняясь, а подчиняя своей логике даже знатных людей, даже крупных политиков.
Но зачем Ланфранку, учителю, подчинять, ладить? Разве мало ему было просто учить? Видно – мало. События последующих десятилетий убеждают в том, что Ланфранку слишком мало было просто учительствовать, хотя до 1050 года, когда в Римской церкви разгорелся спор по вопросу о таинстве евхаристии, закончившийся блистательной победой Ланфранка над знаменитым схоластом XI века Беренгарием Турским, мало кто из знавших учителя школы монастыря Бек, рискнул бы говорить о будущем этого человека. До второго евхаристического спора он был известен в Европе прежде всего как крупный ученый. Победа над Беренгарием Турским резко возвысила его в глазах служителей церкви, но даже после этого никто из монархов Европы не обратил на него внимания, не привлек в свой дворец, не попытался использовать его гений, его умение доказывать и опровергать. А зря.
Учителю пришлось самому предлагать свои услуги.
Время требовало действия, стремительности, увлекательных сцен, ярких деталей, интима в конце концов. Любое время требует этого от жизни. Любая эпоха ждет от жизни нечто такого, от чего нервы заходятся в тревожном тремоло, глаза расширяются от удивления, руки трясутся от волнения. Действия давай, действия! – требует плоть людская, но у любого действия есть свой «толкач». Даже не причина, а именно «толкач», который иной раз действует в полном согласии с причинно-следственным вектором жизни, вектором эпохи, но, порою, в силу своей мощи, подправляет направление этого вектора по своему усмотрению, а то и по своей прихоти.
