В ту ночь мне как никогда нужна была женщина. Я выбрался в ночной город, решил найти шлюху. Только ни в коем случае не мусульманку – тогда меня бы немедленно заставили принять ислам. Таковы порядки на востоке. Город будто вымер, пришлось отправиться к Мирзо Мехди-хану. Своего слугу Шамсолла я оставил внизу, предупредив, что скоро выйду. Не тут-то было. Мирза был уже изрядно навеселе. На мой вопрос, как может верный последователь Мухаммеда употреблять вино, ответил.
– Быть в Гюрджистане и не отведать местных напитков, значит, лишить себя ба-а-альшого удовольствия. Если вместо шербета, мне поднесут "кровь шайтана", я отмолю этот грех. Аллах милостив… Проходи, фаранг, расскажи какую-нибудь занятную историю. Застолье предполагает забвение дурного, тем более, что теперь тебя ожидает важное событие. Тебе придется жениться на этой юной грузинской пери.[77] Иначе… – и он чиркнул себя большим пальцем по горлу. – Но ты не огорчайся, – добродушно добавил он, – сейчас мы пригласим местных красавиц, и ты отдохнешь душой и телом. Не беспокойся, тебе приведут христианку. Можешь проверить, есть ли у неё крестик…
Уже ближе к утру, собираясь покинуть дом Мирзо Мехди-хана, оказавшегося крепким на выпивку, как русский драгун, я припомнил последние слова Надир-хана, сказанные в конце того важного, распахнувшего дверь установлению братства между народами, разговора.
– Кто такой Каюмарс? – с трудом ворочая языком, спросил я вконец осоловевшего Мирзо.
Тот удивленно глянул на меня и переспросил.
– Каюмарс?.. Странные видения иной раз посещают тебя, фаранг. Это первоцарь персов. Основатель самой ранней династии иранских властителей. Тело у него было наполовину человечье, наполовину птичье.
Отоспаться в тот день мне так и не удалось. В доме Каралети-швили, по-видимому, не были знакомы с такими понятиями как тишина, покой. Впрочем, как и во всем Тифлисе… Как только прошел первый страх перед персами, когда были похоронены погибшие и солдаты принялись бойко торговать награбленным на армянском базаре, майдане и в темных рядах; когда оказалось, что царь Таймураз по-прежнему занимает свой дворец; когда, наконец, тифлисцы решили, что голове его ещё долго торчать на плечах, город ожил. Заголосили уличные торговцы, заверещали во дворах дети, завопили служанки. В доме Деметре то и дело доносилось визгливое: "Манана! Манана!.." Дальнейшее я уже не мог разобрать. Даже не пытался… В тот день я от всей души ненавидел Восток. Все случившееся со мной вчера отчетливо прорезалось в памяти. В который раз я пытался и не мог понять смысл брошенной напоследок Мехди-ханом фразы. Что за странная интрига закручивалась вокруг меня?.. Зачем я должен жениться на Тинатин? Кому это понадобилось? И почему именно на этой, слишком юной для меня девице? Супружеские узы не для меня. Мне было известно мое будущее – пусть отрывочно, с некоторой долей двусмысленности, перспективы казались смазанными, проявлялись расплывчато, – и все равно ни в одном из редких сновидений пророческого толка я не видел себя рука об руку с дамой. Тем более с Тинатин!.. Тем не менее тревога легла на сердце. В этот момент очередной вопль: "Манана! Манана!.." – заставил меня вздрогнуть. Я было совсем собрался наказать проклятием эту голосистую служанку, но вовремя остановился. Я не сразу поверил себе – это же голос Тинатин!
В соседней комнате завозился слуга.
– Шамсолла, – окликнул я его. – Умываться!..
Шамсолла, омусульманенный армянин (в душе, как он утверждал, сохранивший верность вере предков) засуетился, распахнул дверь. Я встал с постели, накинул халат из малинового бархата-махмаля, заглянул в деревянный ларец с припасами. Вот несчастье – у меня кончались запасы французского мыла! В Персии очищают лицо и руки с помощью какой-то вонючей гадости, вываренной из овечьего сала и золы странно пахнущих трав. Тинатин, высокая, стройная, с легким румянцем на щеках вошла в комнату. В руке она держала медный кумган. Шамсолла, поджидавший её у порога, последовал за ней с тазиком.
Вконец испортила настроение мысль, как же мне обращаться к Тинатин? Мадемуазель?.. Едва я вспомнил это слово, и в памяти заблагоухали плечи графини Франсуазы де Жержи, я почувствовал сладость губ Жази, маленькой, лихой авантюристки, пытавшейся оседлать меня, чтобы на пару объегоривать падких на мистические тайны вельмож. Словно я какой-нибудь Калиостро, который без всяких на то оснований ловко втерся в число моих учеников. Другие женщины-подруги, весь букет Запада в то мгновение всплыли в памяти. Я вовсе не желал менять их ласки на железные объятия этой тифлисской красавицы. Она была дитя востока, она сама олицетворяла восток, упрямый, жестокий, лукавый, живущий согласно некоему тайному, ехидному замыслу, который западный человек – этот проклятый фаранг – никогда не сможет разгадать. Восток казался мне зеркалом, в которое я смотрелся и никак не мог различить знакомые вроде бы черты.
Неожиданно в мою спальню ворвалась мать Тинатин и с порога закричала.
– Милости прошу, батоно Жермени! Прошу милости! Беда не приходит одна.
Вслед за ним в комнату вошел смущенный, подкручивающий усы Деметре. Он пытался унять Кетеван.
Я зевнул, сидя на кровати, поправил ночной халат, снял колпак и спросил.
– Что случилось, почтенная Кетеван?
– Только что деверь приходил. Ему в царских покоях намекнули, повелитель, мол, желает взять Тинатин в свой гарем. Старший евнух пытался выяснить, сколько мы хотим за дочь.
Я озадаченно посмотрел на хозяйку. Это было что-то новое. Хозяин Персии ведет торг из-за женщины? Мне рассказывали, что в подобных случаях к дому высылается отряд телохранителей-гулямов. Плату оставляли осчастливленному отцу, а жертва либо выходила по собственной воле, либо её выводили силой.
– Вы полагаете, что я в состоянии перечить воле Надир-хана? – спросил я.
– Что вы, уважаемый Жермени! – всплеснула руками Кетеван. – Дело в том, что посредник намекнул, что Надир-хан предъявит свои права на Тинатин только в том случае, если она… несверленная кобылица. К тому же он требует, чтобы дочь перешла в мусульманство. Повелитель не будет возражать и не затаит в сердце обиду, если Тинатин течение месяца выйдет замуж за христианина, но об этом должно быть объявлено публично.
– Я никогда не опоганюсь! – воскликнула присутствовавшая при разговоре девушка.
– Что я тебе говорила! – Кетеван закричала на мужа и ткнула пальцем в сторону дочери. Тот заметно оробел, ещё яростнее принялся крутить усы. Что за маленькую дрянь ты вырастил! Что за упрямицу!.. Кто сможет обуздать эту кобылицу!.. Доведет она нас до беды. Всю нашу семью прирежут, всех изничтожат!..
Женщина как обычно неожиданно и бурно разрыдалась.
– Ну, так выдайте её поскорее замуж. Неужели охотников до вашей спелой сливы не найдется? – посоветовал я.
– Я ни за кого не пойду! – заявила Тинатин и притопнула ногой, затем бросила на меня короткий одобряющий взгляд, однако я не растаял. Даже не обмяк… Голос разума подсказал, что вряд ли провидение имело в виду отправить меня за тридевять земель, чтобы сочетать браком с этой тигрицей. Она была прекрасна, спору нет, но всего в ней было чересчур. Эта девушка была создана для гарема. Она могла бы стать его украшением, особенно среди множества подобных созданий, вряд ли уступающих ей по части женских прелестей. В этом интимном кружке она вполне могла бы исполнять роль первой скрипки. Как, скажем, в симфониях Гайдна. Но жить с ней единственной, с утра до ночи выслушивать её виртуозные трели: "Манана, Манана!.." – и заодно исполнять на ней нечто заздравное, ненасытное, лишающее сил и укорачивающее жизнь – для разумного человека это было выше сил.
– Бракосочетание в мои намерения никак не входит. Здесь, в Персии, я проездом и полагаю, что никогда не давал повод считать меня претендентом на руку вашей дочери.
Этот ответ напрочь сразил изумившуюся Тинатин. Она привыкла к любой форме проявления пробуждавшихся при её виде чувств – от пылкой благодарности, сочинения восторженных стихов, падений на колени до трепетной невозмутимости и едва сдерживаемого волнения в голосе. Но холодность! Вежливый, решительный отказ!.. Девушка густо покраснела, прижала ладони к щекам и стремглав выбежала из комнаты. Подобная несдержанность вконец озлобила меня. Пусть её сверлят более охочие до подобных страстей молодцы. Терпеть женщину подобного буйного нрава в своем доме? В этом было что-то откровенно-буржуазное.
– Прошу освободить меня, – веско продолжил я, – от всякого рода ходатайств, просьб, принуждений. Это выходит за рамки приличий. Вы благородный человек и должны понимать, что подобные требования наносят мне оскорбление и как человек чести я буду вынужден защитить её.
Я ожидал, что Деметре вспылит, однако хозяин разволновался ещё сильнее. Страх так и сочился из него.
