Ткач еще увереннее прежнего ткнул пальцем к земле, и все покачали головами, грустно понурившись.
– Экое, мол, диво дивное случилось!.. Сам фламин Юпитера не сообразил, что следует делать, когда леший ему ум помутил.
ГЛАВА XIX
Плебеи на Комициях
Виргиний приметил в толпе знакомого ему поселянина с озера, Тита-лодочника, нередко бывавшего в городе, и протолкался к нему поближе, слушать, о чем разглагольствует тот.
Ловкач, давно приманенный к дому фламина, делал вид, будто пытается защитить память Арпина от разных нареканий, доказывая, что сын самнитки не был ни изменником, ни колдуном, ни сыном лешего, а просто силач и немножко чудак, – стало быть, Руфу не было никакой надобности возиться с его трупом, совершив казнь; дух Арпина после смерти не может вредить Риму, губить любимых им людей вместе с ненавидимыми.
Сначала народ слушал лодочника равнодушно, как и всякую иную болтовню в толпе, но затем, по мере возрастания интереса, стало слышаться глухое, угрожающее ворчанье, перешедшее в громкую брань.
– Да замолчишь ли ты, хромая собака?! – резко выкрикнул молодой жрец Юпитера, подвластный Руфу. – Сам ты стоишь утопления в болоте вместе с изменником Арпином!.. Как у тебя горло не осипло хвалить-то его?! Не слушайте его, доблестные плебеи римские!.. Погибель всем от речей его!..
На минуту народ оторопел и все стихло около этого места, но потом снова пошел шум с бранью и угрозами, и на жреца и на лодочника; они пытались спорить, но крики становились с минуты на минуту неистовее, кулаки угрожающе поднялись перед общею свалкой. Медник бешено жестикулировал, размахивая кочергой. И Тита и жреца схватили дюжие, горластые крикуны, наступая им на ноги. Лодочник вырвался и влез на дерево около какого-то дома, но под ним подломилась ветвь и он упал, сбив с ног трех мастеровых, которые принялись вопить на всю площадь о том, что умирают. Воспользовавшись перемещением общего внимания на этих людей, Ловкач ускользнул за угол дома, но жрецу не удалось отделаться столь удачно: его дергали за бороду, разорвали на нем платье, наделили в изрядном количестве кулачными тумаками в спину.
Многие при этом из молодежи прыгали и визжали от радости, воображая, будто в лице этого ничтожного храмовника они колотят самого высокосановитого Руфа.
И как нарочно, фламин Юпитера в эти минуты появился на Форуме собственной персоной среди свиты помощников и рабов, которые расталкивали чернь для него.
– Тише!.. Молчите!.. – раздались крики. – Буяны, перестаньте драться!.. Руф идет.
– Ну, вот!.. Где?.. Где?.. A-a!.. В самом деле!.. Как раз на помине, тут как тут!..
Высокая фигура сакердота-фламина с его худощавым, точно восковым, лицом, величественной осанкой, как всегда, произвела на чернь подавляющее впечатление; его противники, избившие храмовника-камилла, замолчали, как виноватые, стояли, понуривши взоры в землю, а сторонники закричали хвалу.
– Да здравствует мудрый Виргиний Руф!.. Виват!.. Молись о нас!.. Помяни нас у жертвенника... меня помяни, Петилия... Я защищал твоего слугу... И я защищал... Помяни Рулла... и Суллу... и Виниция...
Они махали шляпами, колпаками и платками, обнажив головы на проливном дожде... еще момент, – и весь этот плебс, отталкивая друг друга, кинулся к верховному жрецу целовать его платье.
Руф имел полное право сказать, что он вернется домой больше, чем от дождя, «мокрый от поцелуев всего народа»[13].
Когда чествователи немного угомонились, Руф расспросил их о причине драки и выразил собственную уверенность, будто чернь избила хромого камилла по наущению Скавра в отместку за справедливую казнь его сына.
Чернь долго бежала вдогонку за фламином, прося его о молитве, долго орала ему вслед всевозможные возгласы благих пожеланий и хвалы его «святости», пока его восковая фигура не скрылась в дверях Сената.
Ночью было просторнее, но толпа не вся разбрелась по домам; многие остались ночевать на площади или пришли взамен ушедших те, кто не был там днем.
На лестнице Сената сидел избитый камилл, растирая опухшую голову; к нему подобрались с утешениями и соболезнованиями разные личности из черни; он им неумолчно говорил всевозможные анекдоты, слухи, вести, будто бы лучше других людей известные ему, как приближенному фламина; большинство черни не замечало, что этот человек клонит все свои речи в пользу Тарквиния и Руфа, помогая их интриге.
По улицам медленно шагали стражники, но вообще по городу было довольно смирно, царила относительная тишина, за которую хвалили молодого регента, и скоро перестали ворчать на то, что он с войском еще не думал выступать в помощь царю против этрусков.
Драка на Форуме из-за лодочника и камилла, ставшая известной всему городу ее причиной, – хвалой и хулой памяти погибшего Арпина, – придала еще больший блеск славе его отца Скавра, и без того знаменитого, как хороший полководец, любимец царя Сервия.
Никто не домекнулся, что и это ничто иное, как одна из пружин злостной интриги, ведущей намеченные жертвы к гибели, по пословице «ornandum puerum tolendum» – «укрась юношу для унижения», т. е. «подбрось вещь, как можешь выше, чтобы разбить вдребезги».
Имя Великого Понтифекса загремело; римляне гордились им, как полководцем, гораздо больше, нежели как главою всех жрецов, даже люди именитые, иногда завидовавшие военной славе Скавра больше, чем духовному сану, какой он носил в мирное время, рассказывали подросткам о его былых подвигах на поле ратном.
И чернь и знать одинаково недоумевала, что сталось бы с Римом без Скавра в такие-то и иные годы, когда он одних врагов храбро отразил, других удачно окружил и взял громадный выкуп, предписав мир, какой хотелось Риму, или сам сделал набег на соседские земли, отрезал значительные полосы в собственность римлян.
Руф торжествовал, произнося всякие клятвы, что Скавру больше не быть главнокомандующим, не быть и Великим Понтифексом, потому что зависть точила сердце Тарквиния, которого Руфу удалось заставить возненавидеть героя.
Руф дружески совещался о ходе своих интриг только с фламином Януса, как ему сгубить соперника, и по его внушениям, его помощники еще усерднее славили Скавра.
Римляне скоро узнали, что плохой слух с поля битвы – вполне ложная молва, пущенная неизвестно кем и с какой целью, – в войске все благополучно; Тарквиний не собирается вести резервы, потому что ни царь, ни Скавр не вызывали его туда, не нуждались ни в какой помощи.
Кому и для чего нужна такая ложь, римляне не допытывались, а лишь славили, боготворили Скавра, вследствие чего и зять его Турн Гердоний стал тоже личностью популярною, даже, пожалуй, отчасти героическою, наделенный всеми доблестями от народной фантазии еще щедрее, чем был в действительности.
Тарквиний рвался и метался бешенством злобы от этих слухов, особенно от того, что римляне все чаще и смелее звали его Гордым, – эпитет вовсе не лестный начальнику такого свободолюбивого народа.
– Скавр, – говорилось в народе, – при его горячности способен удивительно хладнокровно и быстро соображать все обстоятельства происходящего боя, осады, отступления.
– А уж характером-то как искренен, простодушен!..
– Истый римский воин!..
– Старый ветеран, закаленный в походных невзгодах; даже воевать зимою ему ни по чем... этого не мог делать даже победоносный Тулл Гостилий, который разрушил Альбу.
– Что за Тулл?! Скавр – это сам Ромул!..
При каждой семейной жертве римляне и в храмах и в домах прибавляли молитву за старого героя. Имя Скавра было у всех на устах, затмило и царя Сервия и других его сподвижников. Тарквиния едва замечали, а на Руфа чуть не плевали, как на заведомого врага героя.
Старый фламин тайком ехидно усмехался себе в бороду, щуря глаза с таким выражением, как бы стараясь скрыть свою мысль:
– Как вы, добрые люди, моего врага ни славьте, а уж меня-то вам не сверзить!..
И он еще чаще прежнего повторял Тарквинию свои угрожающие предостережения самым мрачным шепотом:
– Старайся, царевич, прислушиваться к болтовне плебеев на Комициях!.. Не игнорируй народный говор!.. Помни, что зять Скавра – потомок рутульских царей.
– Турн потомок, а я сын... сын царя, недавно властвовавшего в Риме, – возражал Тарквиний, разгораясь злобой.
– Твой отец был этруск, а их теперь, благодаря набегу, ненавидят; не упусти благоприятных обстоятельств, не то борьба наших партий обострится и не отвратишь беды!..
ГЛАВА XX
У семейного очага
Префект-регент Тарквиний, обуреваемый всевозможными опасениями, от угрожающих таинственных нашептываний фламина, сделался таким угрюмым, что жена не запомнила с его стороны ничего подобного с самого детства, и никакие ласки этой, не сильно любимой, но все-таки и не противной ему царевны, никакие ее выпытывания, советы, мольбы, не разгоняли ни на минуту черной тучи с горизонта его ума.
