Жиль хватается за голову. Потом рука его падает на колено ладонью вверх; взгляд тускнеет:
— Так что я сказал?
— Вы вспомнили трепетное чувство, что владело вами на коронации, и это достойно самых высоких похвал. А гордыня?
— Я не ощущал ее.
— Но ведь его величество доверил вам важное поручение. Не кому-нибудь, а вам лично! Тем самым король выразил вам и признание, и уважение.
— Не я один сопровождал Священную чашу. Со мной отправились еще трое — они были куда достойнее меня.
— И вас это опечалило?
— Разве что самую малость. Но стоило мне увидеть Золотую голубку, как на душе у меня стало светло и радостно. Я подумал — это сам Господь, а не Карл одарил меня своей милостью, назначив в сопровождение Святой реликвии.
— Однако неужели вам не хотелось, чтобы народ вами восхищался? Неужто не мечтали затмить на этот раз давних соперников своим великолепием? Известно — свита ваша была в несравненных по красоте нарядах, лошади — одна к одной, в роскошных попонах, а сами вы — весь в золоте и драгоценных каменьях.
— Я облачился в парадное платье сообразно моему положению. А золото, которым вы меня только что попрекнули, в ту пору имело свое практическое назначение: простой люд надобно было пленить! И разве это не удалось: в тот самый день люди наконец уразумели, что Карл VII уже не «бедный король Буржа»! Народ повинуется тому, от кого исходит ослепительное сияние богатства, досточтимый брат мой, а не тому, кто униженно держится в тени.
— Но вы же не станете отрицать, что лично проследили за тем, чтобы ваших людей облачили в самое изысканное платье?
— В то время у меня служил чудный мастер — Фома. Он сам сделал эскизы, и я велел пошить наряды по ним. Верно, однако, и то, что я всегда питал слабость к пышным торжествам. И в тот день я, может, даже превзошел самого себя — но только из глубочайшего почтения к королю.
И снова Фома:
— Тот день принес сеньору Жилю великую славу. Король наконец произвел его в маршалы Франции. Жилю было двадцать пять лет! Этим титулом Карл награждал его уже не раз, но лишь на словах. А потом, в знак особой милости, он повелел, чтобы фамильный герб баронов де Рэ расшили лилиями. Сия честь польстила Жилю куда больше, нежели титул маршала. Жиль велел мне исправить декор на его щитах и изготовить новую печать, что я и сделал.
— Прямо на войне? — удивляется Рауле.
— Вот-вот. Дело в том, что после освобождения Орлеана Жиль произвел меня в щитоносцы и даже выделил небольшую свиту подручных.
— Стало быть, вы воевали? И не боялись умереть?
— Как не боялся? Боялся, да еще как! Но всех нас звало вперед знамя Жанны. Однако как-то раз вечером, когда я бродил среди убитых, подмечая положение, в каком их настигла смерть, война вдруг предстала передо мной во всем своем безобразии — и я затосковал по мирным анжуйским просторам…
— А где это было, уважаемый мастер?
— В Париже, в тот самый вечер, когда мы шли на приступ ворот Сент-Оноре. Но уже тогда в воздухе ощущался запах измены, над нашими головами черными птицами кружили сомнения — дивный аромат былого очарования, похоже, улетучился безвозвратно.
Лажюмельер пишет:
«Жанна поступила мудро, отказавшись воевать за возвращение Нормандии и решив, что прежде надобно короновать Карла. И, когда Карл возвращался из Реймса, жители многих городов восторженно приветствовали его, признав своим королем, а магистраты спешили ему навстречу, чтобы вручить ключи от города и оказать достойный прием. И ежели в иных местах владетели замков и крепостей еще поклонялись королю англичан, сердца простого люда принадлежали королю французов, чему во многом способствовало его победоносное шествие по стране.
Но спустя время попритихшие было христопродавцы и склочники вновь подняли головы. Прекрасно понимая величие деяния, совершенного юной Жанной, и страшась ее растущего могущества, они решили действовать не мешкая. А король Карл колебался. Он то верил в свою победу, то сомневался, то соглашался с Жанной, то внимал коварным сплетням, что распускали Латремуай и присные его. Впрочем, не исключено и то, что Карл, как оно зачастую случается с теми, кто долго терпел беду и лишения, просто не мог поверить, что ему наконец улыбнулась удача и именно он, а не кто-то другой унаследовал корону своих отцов. А может, как поговаривали рыцари, Карлу попросту наскучила нелегкая, полная опасностей походная жизнь, необходимость быть всегда начеку, готовым к новому сражению, и он предпочел ей счастливое, безмятежное существование при дворе в окружении жалких льстецов и интриганов, чей удел — злословие и игра на слабостях и промахах себе подобных.
Покуда мы продвигались к Парижу, посланцы Карла тайно встречались с людьми герцога Бургундского. Было бы излишне описывать здесь хитросплетенный ход тогдашних событий, ибо в двух-трех словах об этом не расскажешь. К тому же человек я был маленький, и в тайны придворных козней меня не посвящали. Как, впрочем, и монсеньера де Рэ — Латремуай старался отстранить его от обсуждения государственных дел. И теперь он, наверное, сожалел о том, что некогда заключил с ним сделку. Отныне Жиль пренебрегал любым его распоряжением и слушал только Жанну.
Положение, в коем все мы тогда пребывали, лучше всяких домыслов поможет понять одна история. Когда Жанну ранили и нам не удалось взять приступом ворота Сент-Оноре и пришлось отступить на другой берег Сены, король повелел герцогу Алансонскому тайком разобрать мост, который мы сложили из лодок, готовясь к завтрашнему штурму. Подойдя поутру к реке, мы обнаружили, что переправы как не бывало. И нам приказали отступить к Луаре. Маршал де Рэ клял все и вся на чем свет стоит — слушать его было просто невозможно, Жанна была разгневана не меньше Жиля, воины тоже начали роптать. Вскоре после этого, однако, король пожаловал Деве высокий титул, но милость эта была Жанне не в радость.
Я видел Жанну в Бурже, когда она шла на богослужение вместе со своей неразлучной спутницей Маргаритой Латурнульд, вдовой покойного мэтра Рене де Булиньи. Жанна сильно изменилась. Она понимала — жить ей осталось недолго. Ее скорбный вид опечалил меня до глубины души. Полководцу горько сознавать, что сильные мира сего, те, кто ставит свои личные интересы превыше государственных, делают все, чтобы его сокрушить, и наблюдать, как на его глазах рушатся и обращаются в тлен великие надежды — плоды одержанных им побед. И все же она продолжала писать гордые послания жителям Рьома, готовясь к весенней кампании. Хотя сердцем уже чувствовала беду. Казалось, Жанна делала только то, что велели ей Голоса, полагая, что в этом ее земное предназначение. Когда „свыше“ ей было открыто, что, в конце концов, ее схватят, она, вместо того чтобы отступить, решила действовать. Однако, несмотря на невзгоды, душа ее оставалась чистой и непорочной: она с любовью вспоминала родную деревню Домреми, отчий дом и даже скотину, которую гоняла на пастбище, когда наступал ее черед.
А потом Жанну захватили в плен под Компьенем — это проявила себя роковая неизбежность по прихоти той самой судьбы, что когда-то привела ее в Реймс. Жиль не находил себе места от отчаяния — тогда-то, по моему твердому убеждению, в его метущейся душе и было посеяно ядовитое зерно сомнения, вытравившее веру в святые идеалы.
Сказать по чести, я не думаю, чтобы Жанну предали, как полагают иные. По моему разумению, сам Господь уготовил ей казематы, допросы и, в конце концов, костер, дабы судьба ее была поистине великой. Однако некоторые церковники считали, будто горькая участь постигла Жанну в наказание за необузданную гордыню. А Реньо Шартрский, который был обязан Деве епископским троном — он ожидал его целых пятнадцать лет! — посмел написать жителям Реймса следующее: „…Она не желала слушать ничьих советов и всегда поступала только в угоду себе. И ежели ее схватили, то только потому, что такова была воля Господа, ибо он не мог видеть, как возгордилась она, облачась в богатые платья, и, презрев Его, начала действовать по-своему“. Что до гордости, то Жанна исполнялась ею лишь тогда, когда выполняла волю Царя небесного. Ничто не ущемляет низкую и жалкую душу так, как непостижимое для нее благородство ближнего. Так что Жанну обрек на смерть не только епископ Кошон[23], но и Реньо Шартрский, отступившийся от нее с поразительным хладнокровием…»
Жиль:
— Когда Жанну схватили, я снова стал вести жизнь грешника. Правда, не сразу. Со свойственным многим простодушием я сначала понадеялся на порядочность англичан. Думал — они отдадут Жанну за выкуп, честь по чести, а тут Иоанн Люксембургский[24] возьми да и продай ее за десять тысяч золотых. Тогда я, барон де Рэ, помчался к королю и кинулся ему в ноги, нарушив волю Латремуая, и королева Иоланда поддержала меня. Прознав, что Жанну перевезли в Руан, в Боревуарский замок, и отдали на милость Бэдфорда и этого христопродавца Кошона, я собрал войско и пошел с ним в Нормандию. Но нас оказалось слишком мало.
