— Вы опечалились, мадемуазель?
— Мне было очень горько, мадам. Я любила мадам Луизу. Она была…
Я лукаво посмотрела на нее. Я знала, что она собиралась сказать, что мадам Луиза была самой рассудительной, самой здравомыслящей из тетушек, но, конечно, чтица вовремя остановилась.
— Продолжайте, — приказала я.
— Мадам Аделаида рассердилась, когда я сказала ей, что мадам Луиза исчезла, она спросила: «С кем она убежала?» Она подумала, что та сбежала с любовником.
— Этого можно было ожидать от мадам Аделаиды. Ей нравится все драматическое и, конечно, бегство с любовником выглядит более драматично, чем уход в монастырь. Я боялась, что мадам Виктория последует ее примеру. — Я кивнула головой. Моя маленькая чтица уже дала мне ясно понять, что из всех трех тетушек Виктория вызывает у нее наибольшую симпатию.
— Я сказала ей, что опасаюсь этого, а она рассмеялась и заявила, что никогда не покинет Версаль. Ей очень нравятся здешние яства, а также ее кушетка.
К сожалению, мадемуазель Жене и аббат Вермон не симпатизировали друг другу. И все же я решила держать ее при себе и по возможности вообще оторвать от тетушек и сделать своей служанкой.
Такой образ жизни продолжался в течение нескольких месяцев пребывания в Версале. Дружеские отношения с принцессой де Ламбаль укреплялись, письма от матушки прибывали регулярно. Мои встречи с аббатом, который пытался углубить мои познания; мои беседы с Мерси, пытавшимся повлиять на мое поведение; моя тесная связь с тетушками; моя дружба с королем; мое кокетство с Артуа — все это продолжалось, а кроме того, все больше возрастала моя привязанность к мужу. Но мы были постоянно на виду и понимали, что за нами наблюдают из-за каждого угла, поэтому наше положение не давало больших возможностей для перемен в наших отношениях. Мы даже ели на людях — обычай, который я ненавидела; но кроме меня никто против этого не возражал. Люди приезжали из Парижа, чтобы посмотреть на нас во время еды. Мы были похожи на зверей в высоко подвешенной клетке.
Когда наступало время обеда, приходили люди, чтобы посмотреть на моего мужа и на меня, как мы едим суп, а затем они спешили посмотреть, как принцы едят вареную говядину, а потом им приходилось бежать, задыхаясь, чтобы успеть увидеть, как мадам поглощает свой десерт. Для этих людей мы представляли собой какое-то диковинное зрелище.
Король специально показывал за столом особую ловкость, сбивая одним ударом вилки верхушку яйца, и об этом везде говорили — в Версале и Париже. Поэтому он был вынужден постоянно есть яйца, чтобы те, кто пришел посмотреть, как он это ловко проделывает, не испытали бы разочарования. Хотя он отказывался съездить в Париж, чтобы показаться народу, люди приезжали в Версаль, чтобы увидеть его, или, возможно, лишь для того, чтобы посмотреть на его фокус с яйцом. Он проделывал это чрезвычайно ловко, но для меня наиболее удивительная часть представления заключалась в том, что он вел себя так, как будто был совершенно один, подобно актеру на сцене, совсем не обращающему внимания на зрителей.
При дворе ходил слух, что некогда Аделаида родила ребенка. Он появился в апартаментах принцесс, сестры уделяли ему много внимания, и он напоминал людям о Людовике XV в дни его молодости. Этот случай, потеря ее миловидности и презрение к ней со стороны короля, сменившее его привязанность, без сомнения, повлияли на характер Аделаиды и превратили ее в эксцентричную особу. Ходил даже более отвратительный слух, обвинявший короля в кровосмешении. Возможно, поэтому Аделаида с таким знанием дела и давала мне понять, что может посоветовать, как вести себя с мужем.
Я не нуждалась в советах. Я знала, что мой муж не испытывает отвращения ко мне, на самом деле он доволен мной. Меня обожали за мой внешний вид, мою грацию и обаяние, и на эти качества постоянно указывали. Единственная неприятность заключалась в том, что муж не мог приласкать меня или сделать мне комплимент без сильного смущения. Когда он был в охотничьей или рабочей одежде, он казался настоящим мужчиной, выглядел высоким и стройным, непохожим на себя, но как только он надевал одежды придворного кавалера, то становился трусом и шаркуном. Я пыталась вникнуть в вещи, которые интересовали его. Хотя я любила кататься верхом, мне было неприятно видеть, как страдают животные, поэтому я никогда не стремилась стать охотницей; в любом случае мне все еще не разрешали кататься на лошади. Я заходила к нему в мастерскую, и он пытался объяснить мне, что он делает здесь на токарном станке, но я не могла понять, и мне было трудно подавить зевоту.
Когда у него появлялось легкое недомогание — переедание за столом вошло у него в привычку, поскольку он приходил проголодавшимся с охоты или из мастерской, — то он спал в отдельной комнате, чтобы не беспокоить меня. В некоторых кругах это вызывало удивление, а в других испуг, поскольку всем все было известно. Наибольшая трудность заключалась в том, что за нами следил каждый и все наши действия комментировались и интерпретировались по-своему и зачастую не правильно. Для чувствительного юноши, знающего о своем несчастье, это действительно очень деликатная ситуация.
Но наша тяга друг к другу все возрастала. Он больше не отворачивался от меня. Иногда он мог взять мою руку и поцеловать ее или даже поцеловать меня в щеку. Я спрашивала его, не разочаровался ли он во мне, а он заявлял, что он очень доволен. Затем однажды он сказал:
— Не думайте, что я пренебрегаю обязанностями супружеской жизни. Я докажу это вам… скоро.
Я была взволнована. Все должно быть в порядке. Мне только оставалось ждать. Это правда, что мы оба еще слишком молоды.
Ожидание было вознаграждено, когда мы остались одни в наших апартаментах, — это было как раз перед тем, как я собиралась посетить моих тетушек, — и он прошептал мне:
— Сегодня ночью я вернусь в нашу постель. Я посмотрела на него с изумлением, а он взял мою руку, как всегда неуклюже, и поцеловал ее с выражением настоящей привязанности. Я сказала ему:
— Луи, я действительно нравлюсь вам?
— Как вы можете в этом сомневаться? — спросил он. — Я искренне люблю вас и уважаю все больше и больше.
Это едва ли можно было назвать страстным признанием любовника, но это было самое большое, на что он способен; и я пошла к тетушкам в состоянии сильного возбуждения, что было глупо с моей стороны, так как они тут же поняли, что что-то произошло.
— Ты только что оставила бедняжку Бэри, — сказала Аделаида. — Что-нибудь случилось?
— Он собирается сегодня ночью спать со мной.
Аделаида обняла меня, а Виктория и Софи посмотрели на меня с изумлением.
— Да, — объявила я торжественно, — он так сказал мне.
— Очень скоро ты расскажешь нам интересные новости, — заявила Аделаида лукаво. — Я уверена в этом.
— Я надеюсь, что так. О, как я надеюсь.
Какой глупышкой я была! К концу дня весь двор жужжал от новости: «Дофин собирается спать с дофиной. Сегодня будет знаменательная ночь». Циничные придворные, подобные Ришелье, — этому старому распутнику, — заключали пари относительно успеха нашей встречи. «Захочет он? Не захочет ли он?» Об этом шептали везде. Хуже всего, что Аделаида пригласила Людовика в свои апартаменты, так как ей захотелось «дать ему совет».
Всю ночь я пролежала в ожидании мужа. Он не появился. В этом не было ничего удивительного. Моя опрометчивая болтовня все испортила.
Хотя этот вопрос вызывал теперь серьезное беспокойство, сомневаюсь, чтобы король ударил пальцем о палец, если бы не моя матушка. Она постоянно писала королю и умоляла его что-нибудь предпринять. Правда относительно дофина должна быть раскрыта; и если есть какое-либо средство, оно должно быть найдено.
В результате назойливых просьб с ее стороны король послал за моим мужем и имел с ним длительную беседу. В результате Людовик согласился подвергнуться обследованию королевским врачом монсеньером Лассоном, который сообщил, что неспособность дофина осуществлять наши брачные отношения вызвана не чем иным, как физическим дефектом, который нож может исправить. Если дофин согласится на эту операцию, то все будет в порядке.
Все обсуждали предстоящею операцию, но Людовик не говорил, согласится ли он на нее. Мы спали в одной кровати и он вел себя как любовник; но наши попытки достичь физической близости всегда кончались неудачей, мы не могли достичь желаемого, и через некоторое время оба почувствовали, что подобное состояние является изматывающим и унизительным.
Больше не было никаких разговоров об операции. Король пожимал плечами: вопрос о ней был оставлен на рассмотрение Людовика, и мне стало ясно, что он настроен против нее. Он отчаянно пытался доказать, что не нуждается в операции, но безуспешно.
Я не могу понять, почему в то время он был против операции. Он не был трусом, но я предполагаю, что все это вызывало у него отвращение, как и у меня. Если бы мы были обычной супружеской парой, то могли бы урегулировать этот вопрос в течение весьма короткого времени; но мы не были ею, мы были дофином и дофиной Франции. О его импотенции говорили при дворе и в армии. Наших наиболее близких слуг постоянно расспрашивали, а когда мы узнали, что испанский посол подкупил одну из служанок, чтобы она осматривала простыни и рассказывала ему об их состоянии, то это было последней каплей. Хотя мы продолжали спать в одной кровати, Людовик удалялся на покой раньше и засыпал к тому времени, когда я приходила, а когда я просыпалась по утрам, то обнаруживала, что он уже ушел.
