Пальцы хилого калики обрели вдруг крепость. Он ударил по струнам, и гусли зарокотали, затрубили славу русскому витязю, одному вставшему на защиту родной земли.
Когда слепцы замолкли, Евпатий поднес им еще по чаре.
Старший из калик спросил его:
— Кто ты, хозяин радушный и тароватый? Много раз заходил я в селение это, но никогда не слышал твоего голоса.
Евпатий назвал себя.
Древний калика помрачнел вдруг и покачал седой головой:
— Летит воронье на рязанскую сторону, и волки воют там в темные ночи. Горе обрушилось на Русь, и много сирот не найдут своих родителей.
— К чему такая речь, старче? — спросил Евпатий. — Или, ходючи по белу свету, проведали вы что?
Калика не ответил ему. Он дотронулся пальцами до руки своего длинного и худого соседа. Тот тронул малого старичка, и все трое одновременно подняли головы.
— Пролетала с Тихой Сосны пестрая сорока, — начал старший калика.
— Стрекотала белобока о том, что раным-рано видела! — перехватил тонкий, худой слепец.
И третий калика докончил:
— Билися рязанцы с лихим ворогом и полегли во чистом поле все до единого…
— Быть того не может! — вскричал Евпатий и стукнул кулаком по столу.
— Лжу вы сказываете, старые калики!
Тогда старший калика дотронулся до руки Евпатия и сжал ее своими узловатыми пальцами так, что чуть не вскрикнул молодой воевода.
— Бивал я молодцев на поле, не прощал обиды и другу милому. Упреждаю тебя о том, Евпатий! Мы говорим правду-истину! Билась Рязань с татарами, но не одолела их несметной силы. Славу поют на Руси удальцам-рязанцем.
Тогда вышел из своего угла Замятня и протянул к столу руку:
— Пора нам в путь!
— О том твердил я не один раз, — присоединился к воину конюший.
Евпатий унял своих дружинников движением руки и прямо глянул в лицо калике:
— Прости мне, старче, обидное слово. Горько мне стало. В Рязани возрос я, и там остались мои мать-отец и жена с сыном-первенцем.
Калика пошарил пальцами по ребру столовой доски и приблизился к евпатию.
— Видишь? — спросил он, тыча пальцем в мертвые глазные впадины. — Не было у князя на Путивле воина сильнее и надежнее меня, Путяты. Стоял я на заставе два десять лет и три года. Но вышла у князей распря, одолели в ту пору Русь поганые половцы и лишили меня свету белого. Так будет со всеми нами, если позабудем мы о родном крове и не соблюдем верности земли-матери отеческой.
— К чему говоришь ты это? — опять спросил Евпатий. — И без того легла тьма на мою душу.
И ответил ему старик:
— Чую я в тебе силу не малую, и верность твоего сердца звенит мне в твоем голосе. Иди на Рязань, храбрый воин, иди и бейся с нечестивыми до последнего вздоха. Не смиряйся перед их несметной силой. Рать может быть побита, а родная земля вечно стоять будет. В земле нашей отеческой — вся наша сила. Так бейся за родную землю! Лучше быть посеченным на бранном поле, чем скованным ходить по опустошенной и поруганной родной земле.
В это время избяная дверь распахнулась настеж, и в избу вошел занесенный снегом человек. Сняв перед образом шапку, пришелец шагнул к Евпатию и поклонился ему:
— С вечеру метель взыграла, воевода, потому и опоздал я, скачучи к тебе из Чернигова с посылом от князя Михаила Всеволодовича. Просит тебя князь принять под свою руку Черниговский полк и вести его на Рязань. О том же наказывал и княжич Ингварь.
О битве на Ранове узнал Евпатий по пути из Чернигова, на ночном привале под Ворголом, от тяжко израненного ратника, уцелевшего при побоище.
Уже несколько дней до того встречал полк Евпатия беглецов с Дона. Беглецы шли небольшими кучками; они обходили торные дороги стороной, избегали встречных, и в жилые места их загонял только превеликий холод.
Шесть дней пробивался полк Евпатия сквозь метели и бездорожья с Чернигова на елец. Кони на дорожной наледи скользили и падали. Воины выбивались из сил. Многие из них просили отстать, и Евпатий, торопясь достичь пределов Рязани, отпускал ослабевших и тех, кто потерял коня. Он понимал, что этой силой не помочь Рязани: Вслед ему княжич Ингварь должен был повести большое воинство князя Черниговского, которое стекалось к Чернигову из застав и сторожей восточной границы княжества.
В Ворголе Евпатий дал своим воинам дневной отдых.
Впервые за шесть суток воины сняли с плеч мокрые епанчи из белого войлока и скрипучие кольчуги. Кони жадно прильнули в тихих стойлах к колодам с подогретым ячменем.
И вот, сидя в избе, чуть освещенной лучиной, услышал Евпатий от ратника повесть о гибели рязанских князей и всего их воинства на поле при глубокой речке Ранове.
Ратник был из Пронского полка князя Всеволода. Молодой с лица и статный, ратник был закутан в грязные тряпицы и с трудом передвигал свое могучее тело. У него была посечена татарской саблей голова и плечо пробито каленой стрелой. Но не эти раны валили его с ног: ударил его татарин коротким копьем прямо в грудь. И хоть упал тот татарин разрубленный на двое, но и сам ратник не устоял на ногах, грохнулся на землю и прикрыл своим телом поверженного врага. Его подобрали и увели с поля два воина-муромчанина. Сражаясь, они упали, обессиленные, на того ратника, а когда затихла сеча и в татарских шатрах разложили очаги, запах жаренной конины вывел воинов из беспамятства, он поднялись и увели с собою в лес ослабевшего прончанина. Под Дубком два муромских воина отошли в родную сторону, а ратник пристал к обозу беглецов.
При неверном свете лучины Евпатий со своими спутниками долго ужинал. Рядом с ним сидел Замятня, а по другую сторону — Нечай. Два черниговских сотника расположились на скамье.
Из большого горшка валил седой пар. В горшке варилась соленая рыба. Уха была густа, и в ней плавали крупные луковицы.
Когда уха была съедена и от жирных лещей осталась против каждого едока кучка тонких костей, на стол подали сыченный медом пирог, и перед каждым стряпуха поставила долбленый корец с пенной брагой.
Ратник, лежавший на припечке под теплым кафтаном, закончил свой рассказ и слабеющим голосом сказал:
— Понапрасну спешишь ты, воевода. И воинов своих зря маешь, и коней оставишь без ног. Не спасти теперь ни Рязани, ни всей Руси…
Евпатий приказал очистить на скамье место, и Нечай с Замятней помогли ратнику перейти с припечка к столу.
Евпатий придвинул к ратнику корец с брагой и краюху сыченого пирога:
— Освежи уста, добрый молодец, и поешь. Оплошал ты, гляжу я…
Ратник осушил корец, покрутил укутанной в тряпицы головой и склонился на скрещенные руки:
— Не идет мне еда на ум, воевода…
Евпатий помолчал, глядя на могучие плечи ратника, обтянутые пестрядинной рубахой. По виду ратник был ему однолеток, но трудные раны сделали лицо его темным и потушили свет очей.
— А на ранове что приключилось, не слыхал ли? Рязанцы мы исконные, и по всяк день терзает нас печаль о родном городе. Стоит ли он?
Ратник поднял голову, отхлебнул из свежего корца добрый глоток:
— Стоит ли Рязань, мне не ведомо, а что побито войско рязанское, видел я воочию.
Нечай плотно придвинулся грудью к столу и не спускал с темного лица ратника своих горячих глаз. Замятня запустил пятерню в непролазную бороду да так и не ослабил пальцев. В глазах его, больших и круглых, отражались желтые языки лучинного огня.
Ратник опять склонился на скрещенные руки:
— Погибли и наш князь Всеволод, и муромский Давид, и коломенский Глеб. Всех порубили неверные в неравном бою. Дорого заплатили мы за поражение и не спасли Руси…
Он смолк, и темная влага проступила на серой тряпице, покрывавшей его голову.
Переглянувшись с Евпатием, Нечай бережно положил ратника вдоль скамьи и начал разматывать жесткие тряпицы на голове его и на груди.
Евпатий приказал хозяину избы истопить баню. Нечай и замятня от несли в горячую баню впавшего в беспамятство ратника и наложили на его рана травы и наговорные коренья, что возил с собой в дорожной суме конюший для пользования больных коней.
Утром полк поспешил своим путем-дорогою, и рязанцы так и не узнали, оправился ли от ран пронский тот ратник.
На виду Дубка — было то под вечер, и синие тучи висели над белой землей, теряя редкие и легкие хлопья снега — наехали на Евпатия черниговские сотники, и старший сказал ему, опустив глаза к седельной луке:
— Притомились наши воины, воевода. Многие вовсе выбились из сил и потерялись в пути. Что мы сделаем для Рязани этой малой силой? И тебе поможем ли? Отпусти ты нас в обратный путь, пожалей животы наши…
Посмотрел Евпатий на хмурые лица своих ближних, окинул глазом воинство, что сбилось в тесный круг и ждало ответное его слова. Чужая сторона, нехоженные дороги и недобрые вести повергли черниговцев в уныние. Уныние же — плохая украса воину.
И грустно стало Евпатию.
— Понимаю, что тяжко вам, — сказал он сотникам. — Думайте сами, русские люди. Решите — в обратный путь, я не поперечу вам, со мной пойдете
