– Не знаю. Не готовый. Он его никому не показывает…
– Да ты только намекни ему, он тебе сам подарит. Хочешь, я намекну? Он для тебя все сделает…
– А что я ему? – вспыхнула Маринка, ругая себя за то, что не вовремя заговорила о злосчастном ковре.
– Будто ты и не знаешь, – неопределенно сказал Микешка.
Но Маринку это задело за живое, прервать разговор было уже невозможно: хотелось выяснить, что знает Микешка…
– Ты о чем говоришь? Что это такое я должна знать? Ну-ка, ответь.
– Он на тебя так смотрел! Мне со стороны даже жалко его стало. Ей-богу… Любят они русских женщин, ну ведь как любят! Азия, горячая кровь… – болтал Микешка, не подозревая, как он терзал душу девушки и разрушал их дружбу и любовь. – А ведь парень хороший… Вот ты, например, пошла бы за него замуж?
– Как тебе такое взбрело в голову? Эх ты!..
Маринка хотела сказать, что он тоже сын азиата, а ведь полюбила она его. Острыми иглами заколола в сердце обида. Она насупилась и отвернулась от него.
– Мало ли бывает в жизни… А бабы, они что… – злясь на Маринку за ее непонятное поведение, брякнул Микешка. – Пальчиком помани, гостинчиков поболе…
Маринка сильно натянула вожжи и остановила лошадь. Повернув голову, она смотрела на Микешку гневными глазами. Такой взгляд ничего хорошего не обещал. Грудной голос девушки прозвучал глухо и резко:
– Слазь!
– Ты что, Мариша? – разинул рот Микешка.
– Слазь, говорю! – скручивая руками концы вожжей, проговорила Маринка. – Слазь! А то… так поманю пальчиком!..
– Да ты белены, что ли, объелась, уж и пошутить нельзя…
– Уезжай от меня, ради истинного бога уезжай! – со странным испугом в голосе крикнула она и, привскочив, встала на колени. Вспомнив буяновский подарок, еще больше разозлилась на себя, на Микешку.
Микешка спрыгнул с телеги и трясущимися руками отвязал от оглобли повод своей лошади. Вскочив в седло, помахивая нагайкой, сказал:
– Подумаешь, краля какая! Шутейного слова сказать нельзя…
Маринка ничего не ответила, хлестнула лошадь кнутом. Подпрыгивая на кочковатой дороге, телега покатилась по глубоким колеям, захлестывая концами осей серебристые метелки ковыля, сбивая с придорожной травки утреннюю росу.
Когда Маринка подъезжала к станице, над площадью раздался унылый колокольный звон. Церковный сторож Архип Кулагин, сильно натягивая веревку, бил в колокол, призывая шиханских жителей на моление. Слегка надтреснутый колокол издавал дребезжащие звуки и нагонял тревожную тоску. Обычно Архип совсем не так звонил, но сегодня он по случаю приближения холеры с утра выпил лишнюю косушку водки, сильно расчувствовался и решил придать молебствию некоторую грустную торжественность, чтобы вызвать у станичников если не слезы, так хоть скорбное умиление. И это ему вполне удалось. Подходившие к церкви старушки, вздыхая и крестясь, прикладывая к глазам платки, говорили:
– Хорошо как нынче звонит Архипыч, пошли ему, господи, доброго здоровья и райскую жизнь на том свете…
Маринка тихим шагом подъехала к площади. Там уже было много людей. Несколько вдов и девушек во главе с Олимпиадой Лучевниковой возились около небольшого плужка, готовясь запрягаться, чтобы сделать вокруг станицы священную борозду. Вокруг них табунились молодые парни и мальчишки-подростки с обветренными и облупленными от солнца и купанья носами.
Старые и пожилые казаки стояли отдельной толпой. Женщины крикливо переговаривались, судили и рядили на разные лады о предстоящем событии.
Белокурая, высокая Олимпиада вырядилась в праздничную коричневого цвета юбку, длинную и широкую. Рядом с ней подруга Маринки Кланька Мишутина в пестреньком, с розовыми цветочками платье выглядела девчонкой-подростком. Увидев проезжавшую по улице Маринку, Кланька, постукивая по пыльной затвердевшей земле каблучками полусапожек, подбежала к телеге.
– Мариночка, здравствуй, ой как хорошо, что вернулась! Придешь? Гляди, сколько людей набралось! Интересно будет…
– Приду. Садись, вместе доедем. Я только лошадь распрягу, и прибежим, – обрадованная встречей с подружкой, сказала Маринка. – Садись, Кланя, да смотри платье не выпачкай.
Кланька, наступив ногой на край измазанной дегтем оси, легко вспорхнула на телегу и уселась на кошме рядом с Маринкой.
Прибрав лошадь и наскоро перекусив хлеба с утренним молоком, подруги побежали на площадь.
Микешка прискакал в станицу раньше Маринки и уже стоял в толпе в новой красной рубахе, подпоясанной узеньким наборным ремнем. Чтобы позлить Маринку, он оделял девушек семечками, насыпая каждой в горсточку, а Лучевниковой отвалил две горсти. Но на Маринку это никак не подействовало. К удивлению всех, она категорически отказалась впрягаться в плуг и стояла рядом с Кланькой в сторонке.
– Кнут забыл взять… Нечем будет девчат подхлестывать, – балагурил Микешка. – А тебя, Липочка, в корень запряжем, смотри, борозду не скриви…
– А тебя куда, конский урядник? – игриво косясь на него, говорила Олимпиада, прижимая к груди белые оголенные руки.
Микешка, под стать ей, высокий, стройный, с бравым чубом парень, давно тревожил сердце молодой вдовушки. Она даже пробовала приголубить его да свести под венец, но Микешка был крепко привязан к Маринке, по праву считавшейся первой в станице красавицей. Сегодня, огорченный ссорой с Маринкой, он решил позабавиться с Олимпиадой. Взяв ее под локоток, проговорил:
– Пусть запрягут на пару, потянем, Липушка… Чать, не собьемся с борозды-то? Тебя – по праву сторону, чтобы к сердцу поближе. А если собьешься, уложу в бороздку и запашу. Холера-то через таких грешниц не пройдет…
– Типун тебе на язык, – отвернувшись, прошептала Олимпиада. – Ты любую в грех вгонишь. Молиться пришел или языком чесать?
– Язык без костей. Жалко поди Митьку-то! Вишь, какая беда приключилась… Ничего, может, выздоровеет после наших молитв.
– А разве не жалко? Да он еще не захворал, чего ты каркаешь? Его фелшер видел, разговаривал с ним…
– Он, наверное, и его тоже, как и меня, с ружьем встретил?
– И близко не подпустил. Еще какой-то сарай выстроил. Мать, что ли, захворала или Аришка, Иванова жена…
Наконец к церкви прибыл со всем своим семейством сам атаман Гордей Турков. Степенно передвигая крупное на коротких ногах тело, он остановился около ограды, расправил толстыми пальцами свои, размашистые усы, совершил крестное знамение и подал отцу Николаю команду выносить из церкви иконы и хоругви. Построившись по два в ряд, хоругвеносцы во главе с попом и атаманом вышли вперед. Церковный хор под управлением дьякона Мирона Рванова и Спиридона Лучевникова басовито гаркнул псалом, и молебственное шествие двинулось на окраину станицы – на большой Синешиханский тракт, ибо оттуда как раз и грозило явиться страшное бедствие.
Почтенные густобородые казаки бережно несли на высоких шестах позолоченные хоругви. Полнолицые дебелые казачки, семеня ногами, путая строй, часто спотыкаясь, попарно подняли большие иконы. Позади них бойкие вдовушки-молодки и девушки в сопровождении оравы ребятишек катили на железных колесиках однолемешный плужок, на котором предстояло проложить борозду… Большая группа молящихся вышла за околицу и здесь остановилась в тихом и тревожном молчании. Лишь ребятишки резвились и взвизгивали. Перед толпой в беспорядке лежали недалекие Синешиханские холмы, изрытые сусликовыми норами. В степь извилистой серой лентой уходил шлях. Он скрывался за первыми буграми, где к мглистому бледноватому небу поднимался взвихренный столб пыли.
Слабый, еще не разгулявшийся ветерок донес отчетливый звон бубенчиков… И вдруг из-за ближайшего пригорка, словно из-под земли, бешено выскочила пара черных лошадей, запряженных в легкую коляску, и, высоко задрав головы, рассыпая веселый перезвон многочисленных бубенцов, помчалась прямо на толпу. Рослые грудастые кони, сверкая серебряным украшением сбруи, круто выгибая длинные шеи, рвали из рук кучера ярко-красные с кистями вожжи.
Толпа молящихся замерла на месте, потом шарахнулась в стороны.
Толстые, коротенькие ноги понесли было станичного атамана куда-то в сторону. По пути он опрокинул икону Георгия Победоносца и вместе с двумя старушками налетел на отца Николая. Тот, не растерявшись, поймал его за фалды мундира и начал срамно стыдить, даже замахнулся большим серебряным крестом и произнес на татарском языке какие-то магические слова. Глава станицы немного опомнился, устыдившись, промямлил что-то непонятное, да не было времени прислушиваться к его речам. Коляска уже остановилась посреди изумленной толпы, взиравшей на нее, как на чудо…
Задирая красными вожжами конские головы, вместо кучера на козлах сидел в лакированных сапогах, в новой касторовой фуражке с высоким голубым околышем рыжий Митька Степанов, одетый в шелковую кумачовую рубаху, подпоясанный наборным ремешком. Набор состоял из искусно сделанных собачек, звездочек, сердец, изготовленных, как потом выяснилось, из чистого золота. На заднем сиденье коляски, с подстриженной рыжей бородкой и такими же рыжими, лихо закрученными усами, настоящим барином, с толстой сигарой в зубах, восседал в серой шляпе Ивашка Степанов.
