— Тпру, Байон! Дай-ка я слезу. Кажется, мы заблудились.
Азарика,, ведя в поводу коня, шла по лесной прогалине, шевелила носком сапога опавшие листья. Близился вечер, и голый лес, озаренный низким солнцем, коченел, засыпая.
Третий день ехала она, пересекая Туронский лес. Ночевала в пещерах, от зверя спасалась, посыпая следы диким чесноком, запаха которого он не выносит, а от человека надеялась ускакать на верном Байоне.
Еще у святого Эриберта ей посоветовали идти на север по старой колесной дороге… Но заросший след давней колеи терялся в жухлых листьях, пока не исчез совсем.
Тогда, летом, вернулась она из Самура в тихую келью Фортуната, к милому запаху восковых красок и целебных трав. Но стоило сомкнуть веки, как тишина взрывалась звоном стали, хрипом дерущихся. Снова голый епископ вертел волчьим хвостом, плыла по волнам зарезанная Уза. Эд (снова и снова!) неистово кричал: «Не трогай моих, я сам!..» И она во сне скрежетала зубами, а опечаленный каноник творил молитвы за душу ученика.
А Эд — герой, увенчанный славой! — кивнул и увлек с собой и Роберта, и тутора, и Протея, даже толстого Авеля и Иова, застенчивого флейтиста, а ее оставил Фортунату… В монастыре началась тоска невообразимая — школа закрылась, и всюду торжествовал рациональный дух приора Балдуина. Каноник же все кашлял и охал, приходилось ему то кровь отворять, то класть примочки, и Азарика со страхом думала о зиме, когда ей вместе с ним придется переехать в постылые дормитории.
Ей попался в оружейной стальной диск от кожаного щита, который на нейстрийском диалекте зовется «зеркало». Отполировала булавкой, и можно было в него смотреться. Размышляла: что же отличает ее от Аолы, про которую только и слышишь, что красавица? Нос почти той же формы, правда немного костист, лоб чистый, овальный. А уж ресницы у нее, у Азарики, не в пример и гуще и ровнее…
Потом догадалась, что старик заметил, как она разглядывает себя. Стало стыдно, пошла к реке и бросила свое зеркало в омут.
А на евангелиста Луку случилось событие, которое всколыхнуло всю их тихую заводь. Приехали два богато одетых всадника в сопровождении оруженосцев и слуг. Мечи у них были в красных ножнах, каски сарацинской ковки, а на них белые перья.
Монахи пригляделись — матерь божья! Да ведь это бывший тутор, а с ним его приятель Протей! Только теперь уж тутор не тутор, а Альберик, сеньор Верринский, владелец целого лена.
Новоявленный сеньор не расположен был к излишним разговорам. Зато Протей бахвалился вовсю, расписывая, как им вольготно живется у Эда, как Эд особенно отличает его, Протея.
— А меня, — спросила Азарика, — он, случайно, не поминал?
— Нет, Озрик, не поминал, — ответил Протей, стараясь щипать упрямо не растущий ус. — Да и до того ли нам? Каждый день то набег, то охота…
— Тогда, может быть, слышали о лучнике, который в Самуре отличился? Винифрид его зовут, он мне земляк.
— О, как же, как же! — заговорили оба. — Эд распорядился отвезти его в Туронский край, в глухомань, называемую «урочище Морольфа», к какой-то не то знахарке, не то ведунье… А жив иль нет, не знаем.
И исчезли из монастыря, не прощаясь, будто сгинули. Азарике стало обидно — даже Роберт и тот не прислал привета. Недосуг вспоминать о товарище в глуши… А о бедняге Винифриде, который себя не пожалел ради божьего. суда, и не знают, жив иль нет!
Однако вечером они прислали за ней в келью посланца.
— Сеньор Верринский ожидает ваше благочестие…
Наскоро оседлав Байона, Азарика последовала за посланцем к большим валунам на Лемовикской дороге. Там в наплывах лунного света маячили всадники.
— Озрик, — сказал сеньор Верринский, — я увез Гислу из монастыря святой Колумбы.
Похищенная оказалась тут же, она сидела в седле у своего похитителя и, крепко его обняв, заливалась слезами.
— Она же и плачет! — посмеивался Протей. — Из монашенок ее берут в сеньоры. Что касается меня, я бы уж, если жениться, какую-нибудь герцогскую дочь взял, вроде Аолы.
Бывший тутор велел ему заткнуться.
— Озрик! — обратился он. — Будь нам другом, как был всегда. Видишь ли, оказалось, Гисла уже не простая послушница, ее успели здесь постричь… Могут быть осложнения, понимаешь? Дай слово, если что случится, ты пошлешь вестника ко мне в Париж. Вот кошелек, здесь кое-что на расходы.
Азарика долго смотрела вслед растворявшимся в лунной мгле всадникам. Там была неизвестность, там была настоящая жизнь!
Первое время она надеялась на скандал по поводу похищения Гислы — пришлось бы скакать на поиски тутора к Эду, к Роберту! Но настоятельница святой Колумбы предпочитала закрывать глаза на проделки сильных мира сего. Потом Азарике казалось, что привыкнет, притерпится к обыденной скуке, которая оказалась невыносимей, чем любое другое страдание. Но страшные сны не проходили, а камень тоски давил все сильней.
Теперь все чаще вспоминала она Винифрида, его деревенский вид и его заносчивую гордость. И то, как отбивал ее в Туронском лесу у мужиков и как отважно дрался с палачом… Теперь лежит где-нибудь в трущобе, во власти злобной знахарки! Если б только можно было покинуть Фортуната!
А каноник словно прочитал ее мысли. Однажды, всю ночь проохав и промолившись, подал он ей заранее приготовленный узелок:
— Дитя! Вижу, тебе здесь невмоготу. Иной какой-то долг тебя призывает. Перерос ты уже и меня, и всю мою науку. Ступай — куда не спрашиваю, возвращайся — если захочешь. А я перейду-ка в дормиторий, бог с ним, с приором Балдуином…
И вот на исходе третий день пути, и Азарика, кажется, заблудилась. Уже два раза взбиралась она на деревья, порвав свой новенький трофейный сагум. Сквозь голый лес долина просматривалась до горизонта. Все было безлюдно в осенней Нейстрии. Сдерживая отчаяние, она кормила коня хлебом, прижималась к его доброй, теплой морде и двигалась вперед.
На поляне рос могучий осокорь, еще сохранявший кое-где пурпурные листья. Азарика постучала по его коре согнутым пальцем: «Осокорь, осокорь, проснись, дедушка, помоги!» Затем вскарабкалась почти на вершину.
И вот в фиолетовом сумраке наступавшей ночи у дальних холмов мелькнул и исчез огонек. Что это — видение, обман глаз? Огонек появился снова, заиграл во тьме. Постаравшись запомнить направление, Азарика слезла и ощупью с конем продолжала путь.
Часа через два огонек замелькал совсем близко, и перед нею вырос силуэт строения. Огонек вдруг померк — хозяева легли спать. Вокруг же дома, как бы над окружностью забора, попарно светились какие-то странные голубоватые точки.
Азарика не могла заставить себя постучать в ворота. Ночной лес казался ей менее страшным, чем это таинственное жилище.
Ее ободрило лишь поведение Байона. Конь, всегда чуткий ко всему опасному, на светящиеся точки внимания не обращал. Зато прижал уши, как только из глубины дома раздался приглушенный лай собаки.
Найдя еловую заросль, Азарика заставила Байона лечь на перину из прошлогодней хвои. Вытащила свой короткий меч и, не выпуская его, тоже легла, положив голову на уютное лошадиное брюхо. Старалась не спать, таращила глаза на загадочные точки. Но усталость брала свое, а пары с болота несли с собой пьянящий запах багульника.
Конь пошевелился, и она проснулась. Было светло. За бревенчатым частоколом кто-то гремел бадьей, набирая воду. Лаяла собака, чуя посторонних. Азарика подняла взгляд и замерла от ужаса — на высоких кольях ограды красовались человеческие черепа.
4
До самого полудня она, сдерживая порывавшегося встать коня, терпеливо наблюдала за лесным жилищем. Но там шла мирная, обыденная жизнь, готовили обед — над трубой вспорхнуло облако дыма. Наконец заскрипела калитка и вышел, прихрамывая, мужчина в зеленом заплатанном сагуме, нес секиру. Нарубил сушняка и повернулся, чтобы идти обратно. Азарика чуть не вскрикнула — это был Винифрид!
Однако она снова заставила себя ждать, и, лишь когда калитка за ним захлопнулась, подняла коня, и достала из седельной сумки сверток. Это была та самая хламида из грубого холста, которая шилась прошлой весной у отца Фортуната для славной Риторики. Думая о поездке на поиски Винифрида, Азарика рассудила, что ей лучше всего предстать перед ним в женском. Иначе как объяснишь ему все?
Винифрид, отворив ей, попятился, отчужденно рассматривая ее лицедейское платье, коня в поводу. Азарика постаралась улыбнуться как можно дружески:
— Это я. Помнишь?
По его лицу разливался суеверный страх. Он поднял руку, намереваясь оградить себя крестом.
— Я не привидение. Потрогай меня, если хочешь.
Она вошла в дом, а он отступал перед ней, угрюмея с каждым шагом. Стараясь быть непринужденной, она уселась на край сундука и заговорила тоном соседки, забежавшей узнать о здоровье больного.
— Ну, как тебе тут живется? Да не отодвигайся, в Самуре ты и свирепых язычников не испугался.
