Глава 14
Направляясь в носилках в Большой гимназиум, дети впервые увидели толпу вблизи. Накануне в Серапиуме они встретились только с придворными и священниками: народ остался снаружи любоваться легионами. Но в этот день улицы были полны александрийцами – плебсом, еще не протрезвевшим после вчерашней пьянки, и множеством мелких ремесленников. Празднующая толпа страшнее злой толпы: как только царские носилки приблизились к гимназиуму, шум стал оглушительным. Издали фронтон Булевтерия[81], колоннады и крытые галереи агоры[82], ступеньки храмов – все казалось черным, словно облепленным мухами: они были переполнены зрителями, которые стояли, сидели и даже висели, за что-нибудь ухватившись. Греки взобрались на крыши крытых галерей, азиатские эллины висели на пальмах или сидели на плечах статуи Гермеса; что касается иудеев, италиотов[83] и египтян, которых отогнали от гимназиума, поскольку они не были ни жителями города, ни «ассимилированными», то они вскарабкались на гору Пана и, усевшись на обрывистом склоне, свесив ноги в пустоту, приготовились лицезреть церемонию с высоты. Все кричали, смеялись, горланили, трубили в раковины; по толпе из рук в руки, изо рта в рот передавались бурдюки с бесплатным вином.
Носилки с принцами, впереди которых шагала кельтская гвардия – рыжеволосые галлы из Анатолии[84], – остановились у длинного серебряного помоста перед палестрой. Выйдя из своих закрытых шатров, дети были ослеплены полуденным солнцем, отраженным от стен. Селене показалось, что целый рой пчел ринулся ей в лицо, и она закрыла глаза ладонями, но носильщик уже взял ее на руки и отнес на предпоследнюю ступеньку подиума, где разместили подходящий для нее золотой трон.
Усевшись перед публикой, она заметила, что справа и слева от нее находились другие троны различной высоты. Александр тоже устроился на одном из них, немного смущенный своим нелепым нарядом: длинное узкое платье, сковывающее движения, и острый, высокий и прямой колпак, вышитый жемчугом, называемый «тиара», – это был головной убор мидийских правителей, очень громоздкий из-за того, что к нему добавили традиционную диадему, ниспадающую на затылок, чтобы тиара была похожа на греческую. Александру было сложно удерживать на голове эту башню, которая в любой момент могла рухнуть; усевшись на трон, он больше не решался пошевелиться и держал голову так прямо, словно его шею парализовали ревматические боли; он даже не рисковал посмотреть в сторону сестры. Более раскованная в движения Селена увидела, как слева от нее в одно из кресел уселся Птолемей Филадельф и тоже принялся разглядывать толпу. Его ноги не касались пола, он потел в своем македонском костюме, предназначенном для более холодного времени года: толстый плащ, какие носили их предки, ботинки на шнурках и широкая фетровая шляпа, к которой была прикреплена белая диадема. Хотя саму Селену нарядили в сирийскую тунику с лентами, которая ей совсем не нравилась, и сделали прическу с тугими локонами, из-за которой ей пришлось выдержать невыносимое испытание – завивку на маленькие железные палочки, – по сравнению с братьями она была не в худшем положении.
Что, впрочем, дал ей понять ее сводный брат, римлянин Антилл, вместе с Иотапой стоявший на первой ступени перед зрителями (этим двоим повезло, они не были царями!). Всегда готовый пошутить, Антилл гримасничал, чтобы рассмешить сестру, показывал пальцем на своих братьев, качал головой и прыскал со смеха. Его проделки были прерваны появлением Цезариона, Царя Верхнего и Нижнего Египта, Сына Амона, Владельца Царского венца, любимца Исиды и Птаха[85]. Толпа умолкла, как только он занял четвертый трон справа от Александра. Его появление всегда сопровождалось почтением окружающих, и сейчас для этого было еще больше оснований: в свои тринадцать лет он выглядел как взрослый мужчина. Цезарион был одет в египетском стиле: плиссированная набедренная повязка, нагрудное украшение из голубой эмали, а на голову не надел ни корону, ни диадему, только немес – ниспадающий до плеч головной убор из полосатой ткани, похожий на куфию[86].
Зазвучали трубы, и во двор вошел военный отряд, предваряя появление императора. Со стороны зрителей, сидевших на крышах галерей, послышались радостные крики, а стоявшая внизу толпа подалась назад: Марк Антоний пешком пересекал огромную площадь, окруженный двадцатью четырьмя ликторами и лучшими воинами своей гвардии. Он был вне конкуренции: под его пурпурной тогой виднелась римская туника, приоткрывающая бедра, – которые он нарочно выставил напоказ, – а поверх туники была надета парадная кираса[87], выгодно подчеркивавшая его тело. Впрочем, ему не требовалось что-либо доказывать: все знали, что он был силен, как его предок Геркулес, мог двумя пальцами раздавить орех и голыми руками повалить на землю быка; александрийцы видели, как он иногда упражнялся в гимназиуме, поэтому понимали, с кем имеют дело. Только ему одному в отражении бронзового или серебряного зеркала были заметны седеющие виски. Но благодаря его светлым волосам этого не видел никто даже на расстоянии трех шагов. А из Рима? Вы можете себе это представить? Как его соперник из Рима мог утверждать, что он стареет?
Стоя у подножия пьедестала, император ждал Царицу. Которая вышла по-голливудски. Безусловно, именно в античности придумали Голливуд, хотя они не были ни королями спецэффектов (им больше нравилась «живая трансляция»), ни специалистами по технике. В самом деле, при наличии огромного числа рабов, этой бесплатной рабочей силы, великие умы не нуждались в заботе о практической жизни – de minimis non curat praetor[88]… Но спектакль показывался вовсе не minimis[89]! Декорации, костюмы, трюки, массовые представления – они об этом много знали. Драконы на откидных пневматических дверцах, приводимые в движение затвором, подвешенные инженерами механические птицы и подъемники для хищников…
Хотя античные историки почти все рассказали нам о проведении «Праздника Дарения», самом большом представлении, какого Марк Антоний еще никогда не давал, охотно задержались на описании национальных костюмов детей, но не акцентировали внимания на наряде, выбранном Царицей. Однако можно быть уверенными, что скромностью он не отличался. Будучи прекрасной актрисой, она знала, чего ждала от нее публика и чего, как от разумной правительницы, – боги.
Итак, предположим, что по этому случаю на ней был парик с вплетенным жемчугом, который она украсила золотыми рогами богини Хатхор[90], дочери Птаха, а также железными перьями богини-грифа, – головным убором, не относящимся к культу Исиды. В любом случае, когда император-автократор и Хозяйка Двух Земель в свою очередь взошли по сверкающим на солнце ступеням помоста и очутились вверху, под красным навесом, на ступень выше детей, чтобы толпа могла видеть их восседающими рядом на двойном троне из золота и слоновой кости, – возглас восхищения всей Александрии, наверное, донесся до самого Рима… В этот же миг сверху дождем посыпались лепестки роз, а жрецы зажгли ладан в расположенных у подножия подиума, словно у алтаря, курильницах. Наверное, это был единственный день, когда Новая Исида и Новый Дионис почувствовали себя богами.
И бог-мужчина взял слово. Чтобы объясниться в любви греческому народу на греческом языке, музыка которого всегда опьяняла его. Селена не видела императора, поскольку он находился позади нее; она также не видела зрителей, от которых ее отделял дым ладана. Но она слышала, как горожане одобрительно цокали языками, как поодаль неистово аплодировали разместившиеся на вершине горы Пана иудеи. Она услышала обоюдную любовь бога-мужчины и толпы-женщины. Гул невидимой толпы, который то нарастал, то стихал, когда над ней разносился мощный голос оратора: могло показаться, что он поет, настолько умело он ткал свою речь, переходя от отрывистого ритма к ласковым интонациям, от серенады к военному гимну. И толпа повиновалась, хором подпевала, аккомпанируя ему; она стала его инструментом, окружив помост и нависнув над ним, грозя – думала девочка – в любой момент разбить эту хрупкую преграду из облаченных в белое священников.
Селена не понимала, о чем говорил отец, и слушала, не вникая в смысл слов; ее внимание обострилось только тогда, когда он начал перечислять имена детей, от младшего к старшему: Птолемей Филадельф, Клеопатра Селена, Александр Гелиос, Птолемей Цезарь. При этом он соотносил эти имена с незнакомыми странами: Филадельфу жаловал Финикию, Северную Сирию и Киликию, ей – Крит и Кирену, Александру – Армению, Мидию и Парфянскую империю, за Цезарионом закреплял власть над Египтом, Кипром и Нижней Сирией. И вдруг, как опытный артист, он внезапно прервал свое долгое пение, чтобы произнести всего два слова, выкрикнув их высоким голосом, как «до» верхней октавы:
