чём другом не мог думать, кроме как о предстоящей мести. Когда ненависть становилась невыносимой, царь кликал Малюту и шёл с ним в пытошную. Там он предавался оргии палача и жертвы. Это было ни с чем не сравнимое наслаждение, равного которому не могла дать никакая женщина. В багровых отсветах пытошного горна мелькали искажённые лица. Глухие вопли, лязг железа, свист плетей, мольбы жертвы, рычание палача звучали для царя странно — притягательной музыкой. Эту музыку он хотел слышать снова и снова, он пристрастился к ней как к вину и теперь почти все ночи проводил в подвалах Слободы.
Он и сам не заметил как с головой ушёл в расследование заговора, который поначалу считал малютиной сказкой. Кровавая игра захватила его целиком. В пытошную доставляли всё новых людей. Всякую ночь из подземной тюрьмы неслись приглушённые крики пытаемых. Разгорячённый ежедневной кровью царь внешне преобразился, черты его лица хищно заострились, в глазах промелькивало безумие. Он стал болезненно подозрителен, боялся темноты и яда, готов был казнить всякого, кто отводил взгляд.
Теперь Малюта и Грязной знали — царь с ними. Царь поверил.
В начале декабря опричное войско было готово для похода, но зима медлила, словно не желая дать дороги. Рать томилась. Взятое с собой пшено и сало опричники давно съели и теперь обирали давно обобранную округу, нудясь бездельем и мечтая о скорых грабежах. Вяземский с трудом поддерживал порядок, жёстко карал распоясавшихся.
Морозы ударили лишь в конце декабря, зато такие, что у ночевавших в шатрах ночью примёрзли волосы. Дороги стали, и на ночном совете у царя решено было выступать немедля. С собой царь взял наследника Ивана. Фёдора по слабости здоровья оставили в Москве. Дмитрию Годунову доверена была царская семья. И он едва ли не единственный из оставшихся был рад тому, что остаётся. Остальные не скрывали своего разочарования, зато уходящие предвкушали неслыханную добычу.
Утром следующего дня рать была выстроена для последнего смотра. Царь поднялся на помост, сел на белого арабского коня и рысью под крики «Гойда!» проехал вдоль походного строя.
— Сколь войска набрали? — спросил он, обернувшись через плечо к Вяземскому.
— Шесть тысяч, государь.
— Мало!
— Так ведь не Казань брать идём, — встрял Малюта. — Будь спокоен, государь. Отпору не будет. Перережем как овец.
— Назначаю тебя первым воеводой. Управишься — пожалую в думные дьяки. Ты, Афоня, пойдёшь вторым воеводой.
Вяземский вспыхнул от обиды.
— Невместно мне, государь, у безродного в помощниках быть.
— Но-но, поспорь у меня! Где Зюзин?
Подскакал опричный голова Василий Зюзин.
— Пойдёшь наперёд нас, изгоном. Все ямские станции до самого Новгорода закрыть! Говори, что от холеры. И чтоб мышь не проскочила, понял?
— Исполню, государь!
— Ну, с Богом!
Конный полк Васьки Зюзина, подняв снеговую пыль, ускакал вперёд. Следом за ним неспешно тронулось основное войско. Царь пересел в возок, курившийся дымком походной печки. За возком потянулся царский обоз, в котором ехали кухня, врач, личная прислуга. Из последнего возка выглядывали весёлые нарумяненные девы — расставшись с Федькой, царь снова вступил в полосу женолюбия.
Едва миновали околицу Слободы, случилась беда. Откуда ни возьмись дорогу царскому поезду пересёк серый в яблоках конь, за которым бежал перепуганный конюх. Примета перед походом — хуже не придумаешь.
— Чей конь? — крикнул, высунувшись из возка, бледный от гнева царь.
— Мой, — покаянно ответил Вяземский. — Он у меня ещё с Полоцка. Кабы не он...
— Эй, Малюта! — прервал его царь.
Спрыгнув с седла, Малюта вразвалку подбежал к красавцу-жеребцу, на поводьях которого уже висел конюх, и, выхватив саблю, подсек ему передние ноги. Дико заржав, жеребец пал на колени. Примерясь, Малюта с одного удара снёс коню голову. Потом обезглавил конюха. Схватив обе головы, коня и человека, подбежал к царскому возку, осклабясь, кинул их в снег.
...На третий день пути опричная армия подошла к Твери. Здесь решено было начинать расправу.
Глава восьмая
ОТРОЧЬ МОНАСТЫРЬ
На краю Твери, на берегу ещё неширокой тут Волги, стоит Отрочь монастырь. Здесь простым чернецом завершал земной путь отставленный митрополит Филипп, в миру Фёдор Колычев. В свои пятьдесят три года был Филипп сед как лунь, на закаменелом от невзгод и соловецких ветров лиц — неожиданно синие, как у юноши, глаза.
Год назад привезли его сюда, отлучённого от сана, на крестьянских дровнях, и опричник Семён Кобылин приказал игумену содержать опального митрополита со всей строгостью. Боязливый игумен устроил бывшему владыке такую жизнь, что в тюрьмах краше, кормил впроголодь, запретил читать и писать. Без книг Филипп страдал более всего, упрашивал игумена, бранился, но тот, смиренно потупясь, отвечал, как покойный Макарий томившемуся в тюрьме Максиму Греку: «Узы твои целую, но помочь не могу».
Оставалось одно заняти — вспоминать. Да ведь и было что...
В юности он и помыслить не мог, что сделается монахом. Рос в огромном колычевском доме, как в орлином гнезде. Сынов своих Колычевы исстари готовили к воинской доле, ковали характер, как кузнец железо. Суровый дядька не щадил барича, гонял верхом так, что потом стёртые ляжки огнём горели и ходил враскорячку, а когда учил биться на деревянных мечах, таких, бывало, синяков наставит, что слёзы градом. И братья тож. Играясь с младшеньким, зашвыривали как котёнка в реку. И упаси Бог пожаловаться, задразнят бабой. Держались Колычевы всегда заодно, богатство не мотали, мужиков старались не зорить. Дед, старый Колычев, сам учил внука грамоте, приохотил к книгам, открывал ему красоту и мудрость Писания.
Ежели взять такое воспитание да прибавить к нему колычевскую гордую кровь, нрав должен получиться неукротимый. Вырос Фёдор истинным Колычевым, спуску никому не давал, но и себя не щадил. Верой — правдой служил московским князьям, и неизвестно как бы повернулась его жизнь, не случись старицкий мятеж.
Когда восстал удельный князь Андрей Старицкий против Елены Глинской, Колычевы были с ним. Старица примыкает к колычевским владениям, жили всегда как добрые соседи, а главное — не хотели Колычевы ходить под иноземкой Глинской. Но князь, мягкотелый как все Старицкие, дал себя обмануть ложной клятвой. И сам погиб, и лучших дворян новгородских погубил. Были среди повешенных и трое Колычевых.
Быть бы Фёдору четвёртым, да успел бежать. Скрываясь, плутал по карельским лесам, пока не прибился к одному крестьянину в Кижах. Пас у него
