— Доброго утречка, господин сублейтенант! Хорошо ли вам спалось?
Замфир дёрнулся, попробовал сесть, но со стоном откинулся на подушку. Он зажмурился и тяжело и жарко задышал, борясь с тошнотой.
— Что?.. Что со мной? — чуть слышно спросил он.
— Сотрясение мозга, если есть, чему трястись, — ухмыльнулся Сырбу. — Вас, господин сублейтенант, Амалия по затылку лопатой погладила. Легонько, а то мы б сейчас не разговаривали.
— За что?
— Запамятовали? Беда-то какая… Ну ничего, я напомню. Ты меня убить пытался, придурок! Хорошо жена вовремя подоспела, но ногу ты мне успел прострелить. Устав хорошо знаешь?
Замфир осторожно кивнул.
— Я, мой юный друг, не фрунташ в отставке, как ты кричал мне в конюшне. В военное время железная дорога — это стратегический объект, а я обеспечиваю её работу. Какая уж тут отставка? Смекаешь, кого ты пытался вывести из строя?
Маковей сочувственно покачал головой.
— Плохо дело, Замфир, очень плохо! — Без обычного обращения “господин” его фамилия звучала, как на допросе. Василе не нужно было заглядывать в устав, он отлично знал, как важны железнодорожные перевозки. Теперь это было не противостояние солдата в запасе и действующего унтер-офицера. Жалкий помощник младшего интенданта, устроенный на бесполезную и безопасную тыловую должность, пытался застрелить из личного оружия королевского служащего, пропускающего армейские эшелоны на фронт.
— И в такой момент… — сурово продолжал Сырбу. — Страна истекает кровью, немцы взяли Бухарест. Попахивает диверсией…
— Немцы в Бухаресте? — Замфир дёрнул рукой и только сейчас понял, что надёжно примотан за запястья и лодыжки к раме кровати. — Почему я связан?
— Чтобы глупостей не наделал. Вдруг ты решишь ночью меня добить? А вместе со мной и всю семью?
— Я не сумасшедший! — без особой уверенности сказал Замфир. Понемногу память прояснялась, но обрывками. Он вспомнил умывальник с пустой полкой, белую пену на боку лошади. — Моё мыло…
Маковей склонился над ним и твёрдо глядя в глаза прошептал:
— Ты рано догадался, но теперь всё равно. Вся твоя жалкая жизнь — в руках какого-то вонючего шувано. Обидно, да? Не надо было приезжать в Казаклию, ой не надо, да теперь что уж… — Он откинулся на спинку стула.
— Ты украл моё мыло, — от обиды на глаза навернулись слёзы.
— Нет. Представь, цыган, а не вор. Твоё мыло стоит в тумбе под раковиной. Ночью был сильный ветер. Амалия знает, как ты над ним трясёшься. Убрала, чтоб флакон не сдуло.
— Ты мыл им лошадь.
— Я мою лошадь тёртым марсельским мылом.
— Я не верю.
— Могу принести показать твой флакон. Я не собирался сокращать твою жизнь. Мне нравилось смотреть, как ты сам её растрачиваешь. Как ты мылишь ей шею и смываешь в землю. Ох, как я веселился! Скоро и сам туда уйдёшь, вслед за своей пеной. Жаль, забава была недолгой. Быстро ты смылился. — Шутка показалась Сырбу очень смешной, он хлопнул ладонями по коленям и весело рассмеялся. В коридоре за открытым проёмом сгустилась темнота. Он услышал сдерживаемое дыхание. — Утром из Ясс приедет дознаватель. Не надо быть шувано, чтобы догадаться о твоей дальнейшей судьбе. Предатель, подкупленный германской разведкой, пытался помешать прохождению эшелонов через платформу Казаклия. Тайная полиция любит такие дела. Будет шумиха, громкий процесс, чтоб другим неповадно. Бесчестье… Хотя, для тебя это, наверное, меньшее из зол. Позорное повешение. В день казни я вылью в землю остатки твоего мыла. Это будет символично.
— Это ложь.
— Ложь легко сделать правдой. Жена и дочь подтвердят мои слова.
— Нет, Виорика не станет.
— Не тешь себя пустыми надеждами, Замфир. Хотя, можешь тешить, это ничего не изменит. Какой сложный выбор, если вдуматься… С одной стороны отец, который тебя родил, вырастил, выкормил и может защитить от любой опасности. С другой — столичный хлыщ. Смазливый, но трусливый, слабый, ещё и высокомерный, которому ты не ровня, на его взгляд. — Сырбу покачал ладонями, как чашами невидимых весов. — Кого же выбрать?
Замфир утробно булькнул, щёки его надулись, он с ужасом посмотрел на Маковея. Тот вытащил из-под кровати загодя приготовленный тазик. Придерживая за плечи, он помог Василе склониться над ним, насколько позволяли путы. Замфира вырвало. Он долго кашлял над тазом, выплёвывая кислоту, потом, обессиленный, упал на спину. Его тошнило, мысли путались. В сгущающихся сумерках перед ним сидел Маковей — грузный, кряжистый, с копной взъерошенных вьющихся волос — шувано, цыганский колдун, который походя, из-за мелкой обиды, уничтожил его жизнь. Замфир потянул вверх руки, но тряпки, связывающие запястья, даже не затрещали.
— Я хорошо тебя связал, не выберешься, — угрюмо сказал Маковей. Амалия не выдержала. Она вошла в комнату и опустилась на колени перед мужем.
— Макушор, прошу тебя, не губи господина офицера. Ты всегда защищал нас, защити и сейчас. Виорика любит его, она не вынесет. Макушор, умоляю!
Амалия не знала, что говорить, нужные слова куда-то делись, она уронила голову к нему на колени и зарыдала. Маковей гладил её по волосам и бормотал:
— Ну перестань, так нечестно. Что я скажу дознавателю завтра?
— А кто его вызвал?
— Лазареску. Он слышал выстрел и сразу кинулся в Чадыр-Лунгу, оттуда телеграфировал в Яссы, потом пришёл ко мне.
Спокойный тон мужа вселил надежду. Амалия подняла голову и вцепилась в его руку.
— Макушор, придумай что-нибудь!
— Зачем мне это?
— Ради дочери!
— Найдёт кого-нибудь получше.
— Макушор, наши родители были против, разве это остановило нас? Я сказала тебе “да”, и не жалела об этом ни одного дня.
— С Тайной полицией опасно шутить, дорогая.
Замфир лежал, затаив дыхание. Он боялся пошевелиться, привлечь к себе внимание. Амалия стала единственным его шансом сохранить жизнь и честь. Будь он здоров, Василе подумал бы о странностях этой истории: например, почему Лазареску, услышав выстрел, кинулся в соседний город и сразу вызвал полицию. Здраво думать он не мог. У Василе сильно болела голова. Комната вокруг казалась полостью заклинившей турбины, которая вот-вот раскрошит попавший в неё камушек и вновь завертится в бешеном темпе. Низкий, густой голос Маковея, действовал гипнотически. Под шум в ушах он качал Замфира, как на качелях: то вверх, то вниз, где пустота под рёбрами холодила стянувшиеся в клубок кишки.
Из-за окна раздался шум. В конюшне заржала лошадь, зашлась надсадным кашлем, стукнули копыта в стенку. Маковей вскочил, тяжело поднялась с пола Амалия.
— Бьянка! — тревожно сказала она.
Они вбежали в конюшню. Лошадь лежала на боку, ноги дёргались в пресмертных судорогах. Хлопья кровавой пены вылетали из открытого рта.
— Сделай что-нибудь! — закричала Амалия.
— Поздно, — мрачно сказал Маковей. — Отмучилась.
Бьянка последний раз вздрогнула, и обмякла, вытянулись ноги, провис живот. Глаза безжизненно блестели в свете тусклой лампы. Маковей обхватил Амалию за плечи и прижал к себе. Он гладил её по голове и обдумывал, что делать дальше. Бьянке недолго оставалось, он это понимал, но не думал, что она околеет в эту ночь. Он горевал по ней, лошадь была дорога ему, уж подороже какого-то Замфира, но её смерть чудесным образом вписалась в его план.
— Значит, хочешь спасти своего сублейтенантика? — шепнул он ей в ухо. — Тогда неси его револьвер и старую подушку.
Глава 13
Когда Амалия вернулась, Маковей, закусив губу, опустился перед лошадью на здоровое колено. Он нащупал пальцами височную кость. Шерсть была холодной и липкой, остро запахло лошадиным потом.
— Прости, Бьянку, но ты уже не здесь, а мёртвым не больно, — виновато прошептал Маковей.
Он положил подушку и сразу выстрелил. В воздух взвилось несколько перьев, звук, не смотря на примитивный глушитель, казался оглушающим, но Сырбу знал, что в Казаклии его не услышат. Понимание, как далеко распространяется звук выстрела, крика, падения не раз спасало его шею от петли. Давно это было…
