— Только и жить тебе, проклятый! — с зубовным скрежетом торжествующе выдохнул капрал и, зажав в горсть острый нож, замахнулся им. Но в эту минуту он получил оглушительный удар по голове калмыцким «волнобоем» (ременная нагайка со свинцовой пулькой на конце).
— Биря-биря!.. А-гык!.. — визгливо вопил верхоконный башкирец, крутя нагайкой.
А двое спешившихся казаков рванули оглушенного капрала за шиворот. Помятый дядя Митяй поднялся кое-как. Из поцарапанной щеки его струилась кровь.
Капрал быстро пришел в себя. Он слышал вокруг злорадный хохот и выкрики:
— С праздничком, Сидорчук! Ха-ха!..
— А и не гораздо же далече утек ты от нас!
Капрал сидел на снегу, вытянув ноги, опершись кулаками в землю, уронив на грудь голову. В правой руке — кривой татарский нож.
— Вздернуть! — приподняв сетку, подал с коня голос Хлопуша.
Башкирцы подобрали капральский аркан и стали готовить петлю.
Капрал встретил смерть молча.
На рассвете в заводский поселок прибежал капральский конь и стал ржать возле своих ворот. Жирная старая капральша растопляла печку. Накинув на плечи шаль, она взяла чадящий каганец и поспешила впустить хозяина во двор. Но хозяина не было. Едва не стоптав капральшу, вломился в калитку конь с оборванной уздой и, чмокая копытами по вязкому навозу, проскочил к яслям.
Старуха долгое время кричала мужу на все лады: «Наумыч! Наумыч! Где же ты, старый?!» Пурхаясь по сугробам, она обошла кругом избы, заглянула в переулок, пробралась на огороды — нет нигде Наумыча. На старуху напал страх. Запыхавшись, она бросилась в полицейскую казарму.
— Ребята! Вставайте! Капрал пропал!
Вскоре шесть верхоконных молодцов с двумя цепными псами выбежали из ворот Авзяно-Петровского завода и галопом направились по лесной дороге.
В лачугах и домочках уже зажигались утренние огоньки. С востока шел рассвет. На чистом небе гасли звезды, морозные небесные просторы ширились.
Большинство заводских еще вчера решили на работу сей день не выходить — сей день надлежало проводить убитого Павла в могилу. Если же Каин умыслит совершить над ними какое лиходейство, в обиду не даваться!
Управитель еще спал, во сне скорготал зубами, мычал. Лежавшая с ним бок о бок Домна Карповна потрясла за плечо его:
— Ваня! Ваня, проснись!.. Чего ты?
Управитель вскочил, испуганно осмотрелся, нахмурил брови, снова прилег на изголовье, раздражительно сказал жене:
— Не буди… Не спал всю ночь. Сны какие-то… Нездоровится.
Но вот на деревянной колокольне с полной внезапностью сполошно зазвучал набат.
— Пожар! Ой, батюшки, пожар! — И управитель со своей супругой враз вскочили.
За окнами сумятица: люди бегают, всадники снуют, слышатся отрывистые выкрики.
— Ворота, ворота! Запирай ворота! — голосили с коней стражники, стремительно несясь к заводскому валу.
— Эй! Чего стряслось? — вопрошали выскочившие из жилищ полуодетые мастеровые.
— Братцы! Кто в дружине, лезь живчиком на стены, к пушкам. Орда идет! — кричал проезжавший на рыжем бегунце урядник.
По площади и через плотину торопились люди с ружьями, с железными палками, скакали стражники, урядники, строились в шеренги старые солдаты. Вся площадь шумела, суетилась. Разных мастей псы с лаем носились взад-вперед; у ворот хибарок, у колодца собирались любопытствующие бабы, ребята.
Дозорные с башни над воротами оповещали:
— Идут, идут!.. Орда идет!
И по всей площади, по всему поселку, из конца в конец испуганно передавалось:
— Орда идет!.. Орда!
Заводские люди не зря опасались подобных набегов. Из мести хозяевам заводов, оттягавшим себе почти задаром башкирские вольные земли, шайки башкирцев то здесь, то там делали порою набеги на русские жилища, жгли селенья, угоняли скот.
Ванька Каин носился на коне от крепостных ворот к цейхгаузу — откуда выкатывали пушки, вытаскивали самопалы, пищали, тесаки, — от цейхгауза скакал к «зелийному» (пороховому) погребу. А толпа Хлопуши уже подступала к самому валу. С башен и через щели тына раздалось несколько выстрелов.
— Не стреляй, не стреляй в своих! — заорали из толпы казаки, а за ними и освобожденные в тайге беглецы.
Хлопуша, приподняв сетку и потрясая бумагой, гулким голосом вопил:
— Отворяй ворота! По приказу батюшки-царя! Мы слуги царские.
— Ребята, слыхали? От самого царя это, от батюшки. А нам брякали — орда!
И многие из заводских людей уже покарабкались на тын, чтоб лично досмотреть царское посольство.
А вверху, увидав с башен подкативших из лесу на подводах беглецов и углежогов, кричали:
— Глянь, глянь! Наши! Вот те Христос, наши!
Шеренга набежавших солдат и стражников, выставив ружья в бойницы бревенчатого тына, сыпала из натрусок на полку порох, готовясь открыть пальбу по «набеглой сволочи».
Но в этот миг среди многолюдства сбежавшихся работников, словно из-под земли, вынырнул бородатый, большеглазый, с поцарапанным сухощеким лицом дядя Митяй.
— Ха! — изумился народ. — Откуль ты, Митрий?
— Чрез заплот, миленькие, перемахнул. А ну, братцы! Подыми-ка меня, чтоб всем слыхать было.
Дядю Митяя подхватили на руки, приподняли. Он взмахнул шапкой и, видимый всей толпе, закричал:
— Ребятушки! Страдальцы! Мы от государя Петра Федорыча. Я самовидцем был. Волю объявить вам прибыли. Хватай стражников, сукиных сынов! Вяжи солдат, отворяй ворота слуге царскому!..
И не успел он кончить, как радостный рев: «Ура!», «Бей царских супротивников», «Постоим за батюшку» — захлестнул всю площадь. Оповещенные набатом, к заводу сбегались углежоги с ближних куреней, работные люди — с шахт, окрестные жители.
Тотчас ворота были распахнуты, пушкари уведены с башен, охрана связана.
Под воинственный гул тысячной толпы Хлопуша чинно въехал со всем своим отрядом на Авзяно-Петровский, дворянина Демидова, завод.
Церковный колокол снова неумолчно бил в набат, сзывая народ с окрестных жительств, шахт, рудников, куреней, с лесных работ. Уже многим известно было, что прибыл от самого государя главный «царев приказчик». На санях, телегах, верхом, пешком, вприпрыжку сбирались к заводу работные люди с бабами, с малыми ребятами.
Управитель сидел под надежным караулом в своем доме. Хлопуша в сопровождении дяди Митяя, приказчика Максима Копылова и старых мастеров вот уже более двух часов осматривал заводские мастерские, домницы, склады. А когда ему сказали, что народ собрался, он снял сетку, повязал нос чистой тряпицей, сел на коня и, окруженный казаками, проехал на площадь к церкви.
— Здорово, работный люд! — закричал он во весь голос.
— Здорово, батюшка! — ответила гулко вся площадь, как одна могучая грудь.
— Привез вам, детушки, поклон да милость от великого государя Петра Федорыча!..
— Рады государю служить! — послышалось восторженное в передних рядах.
— Рады служить и работать великому государю! — подхватила вся площадь.
Хлопуша подметил, что все как-то по-особому пялят на него глаза, бабы, перешептываясь, указывают в его сторону пальцами.
— Люди заводские, прислушайтесь! — опять прокричал Хлопуша и поправил повязку на носу. — Ведь я тоже, навроде вас, работным человеком был, да вишь ты, начальству согрубил шибко, ну за это нос-от мне и вырвали, да еще и знаки клейменые поставили на щеках, всего опаскудили!..
— Ой, батюшка! — раздались соболезнующие восклицания. — Стало, и ты протерпел?
— А вот ныне царь-государь призвал и пожалел меня, вот как пожалел, свет наш!.. И к вам направил, — едва сдерживая свое волнение, выкрикнул Хлопуша и мотнул головой. — Вот послушайте указ царев… Приказчик, читай во весь народ, гулче, — он вынул из шапки бумагу и передал приказчику Максиму Копылову.
С бумагой за печатями взошел тот на церковное крыльцо. Толпа прихлынула вплотную к паперти, мужчины обнажили голову.
Указом между прочим повелевалось:
«Исправьте вы мне, великому государю, два мартила и с бомбами и со скорым поспешением ко мне представьте».
Заводским людям обещались за это награждения и всякие вольности, а в конце — угроза ослушникам.
— Батюшка, милостивец! — загомонили приписные из деревень крестьяне. — Тут в бумаге воля объявлена. Отпусти нас домой, мы всяк в свое отечество подадимся!
— Тихо, тихо!.. Не все зараз! — отмахнулся от крикунов Хлопуша.
К нему протискался коренастый дед, побуревшее лицо деда заросло клочковатой бородой, овчинный полушубок в прорехах, голова плешивая.
— Кормилец, — заговорил он, кланяясь Хлопуше. — Мы вот как бежали к тебе сейчас, так промежду нас разговор был: как волю-де объявит, всем в свои деревни вертаться, кто где рожен. Потому как слых прошел, что по государеву приказу вся помещичья земля мужику отходит, ну мы и опасаемся, как бы нас тамошние мужики-то, земляки-то наши, не пообидели. Вот, кормилец!..
