— Сдрейфил, — облегченно проговорил Тютиков, — а ведь простуда-то и к нам вполне может пристать. Или еще какая-нибудь дрянь.
— Мы здешние, к нам не пристанет, — откликнулся Вася. — Ну, давай выбираться на сухие места.
В дверь постучали под утро. Анисья Захаровна вскочила и заметалась то кухне. Она искала спички, торопясь зажечь лампу. Руки дрожали.
— Господи, господи, да что же это такое? — твердила она, хорошо уже понимая, что означает стук, всё более властный и нетерпеливый.
На пороге комнаты стоял Вася:
— За мной, должно быть, маманя, откройте.
Он быстро оглядел кухню. В углу на табуретке лежала стопка книг, которые он читал ночью, и сверток свежих листовок. Лег он совсем недавно и, кажется, только-только успел уснуть. Нелегальная литература… Он быстро сунул стопку под табурет и пожал плечами. Больше уже ничего нельзя было сделать.
— Алексеев Василий Петрович проживает здесь? — спросил пристав еще в сенях и, оттеснив Анисью Захаровну, шагнул на кухню.
— Ты будешь?
Он смотрел на Васю в упор:
— Ордер на обыск и арест.
За спиной пристава стояли городовые.
Вася снова пожал плечами.
Мысль о предстоящем аресте не пугала, он давно к ней привык. Кто из его друзей-партийцев не побывал в тюрьме и ссылке? Но очень это было не ко времени сейчас. Столько дела… Он усмехнулся. Как будто арест бывает для кого-нибудь вовремя. Но вот листовки! Так обидно, что они попадут в руки полиции. Сегодня утром он должен был их распространить на заводе.
Между тем полиция уже хозяйничала в доме. За столам, широко расставив локти, сидел квадратный пристав в толстой серой шинели и что-то писал, должно быть, протокол. Городовые, топая ногами, возились в комнате. Полуодетые дети испуганно жались к отцу. Он стоял, хмуро поглядывая на непрошеных гостей. Васе показалось, что сивые его усы вздрагивают…
А мама не шла к детям. Она сидела на кухне, бледная, с заплаканными глазами, и словно уже не было у нее сил, чтобы встать. Она только привалилась к стене, и полы широкого бумазейного капота, каждый цветок на котором Вася помнил с детства, расходились на ее ногах. «Плохо ей, — испуганно подумал Вася, — потому и сидит так». И вдруг понял, что сидит она на той табуретке, под которую он сунул нелегальную литературу. Полы капота совсем закрыли стопку.
Полицейские ворошили вещи — прощупывали сенники, перетряхивали белье в комоде. Они стучали по стене, пробовали, не поднимаются ли половицы, — искали тайники. Они таскали Васины книги — из-под его кровати, из сеней, потом из сарайчика. Пристав просматривал книги и раздраженно кидал на пол:
— На Путиловоком работаешь? Зачем книг столько развел?
— Интересуюсь, разве нельзя?
— Вот и довел тебя интерес!
Он взял в руки Евангелие и вдруг заметил, что туда вложена брошюра «О вере в бога». Это была та самая брошюра, о которой Вася рассказывал как-то ребятам в кружке.
— Негодяй, — заорал пристав, — священное писание поганишь!
— Еще неизвестно, кто негодяй, — сказал. Вася сквозь зубы.
Пристав вскинул голову, лицо его побагровело, но глаза встретили твердый Васин взгляд, и он промолчал. Из книг он отложил в сторону «Капитал», видимо собираясь забрать с собой. «Жалко «Капитал», — подумал Вася, — пропадет в полиции. А издание легальное. Ничего они не могут мне за это пришить».
Обыск всё длился, городовым стало жарко. Двигать комоды и кровати, копаться в чужих вещах — это тоже работа, поганая, но нелегкая. Они сбросили шинели.
Вася смотрел на Анисью Захаровну. Она всё сидела на табуретке, привалившись к стене. Лицо ее припухло от слез, а добрые карие глаза не отрываясь смотрели на сына. И, встретившись с матерью глазами, Вася вдруг понял, что, как ни велик ее испуг, она хочет поддержать, подбодрить его. «Крепись, сынок, — говорили ее глаза, — раз уж так всё вышло, — крепись».
И Вася подумал об этой немолодой, уставшей женщине, самой ему дорогой и близкой на свете, так, точно сейчас только по-настоящему узнал ее. Она не ходила на собрания, на которых он бывал, не читала книг, над которыми он просиживал ночи, — она и не умела читать. И всё-таки простым своим сердцем она понимала, за что он борется. Вряд ли она разделяла его взгляды. Но она помогала ему. Случалось, убегая на работу, он оставлял ей сверток и говорил тихонько: «Спрячьте, маманя, Петя Кирюшкин придет, ему отдадите». И он знал — она спрячет, отдаст кому надо. Она постоянно тревожилась за него, но никогда не пробовала помешать его опасной работе. Только просила: «Ты осторожнее, сынок». Недавно она сказала: «Спрашивают о тебе у людей, Васенька, видно, намозолил ты приставу глаза. К соседям заходили какие-то намедни, про тебя разговор был». И больше ничего…
Но как у нее сейчас хватило догадливости сесть на эту табуретку, закрыть злополучную стопку книг? Он ведь ей ничего не сказал. «Настоящий конспиратор, только бы городовые не заставили ее встать», — подумал Вася.
Он чувствовал, что ему нужно очень многое ей сказать, давно нужно. Сказать о том, что она значит для него, сказать, что он всё видит, сказать, как он ее любит, наконец. Но раньше он не догадывался это сделать, а сейчас было нельзя. И он только улыбнулся Анисье Захаровне — нежно и благодарно.
Когда обыск окончился — на дворе уже занимался поздний февральский рассвет, — пристав сказал Анисье Захаровне:
— Собери ему чего-нибудь с собой. Мы ведь его возьмем.
Вася быстро шагнул к матери:
— Не собирайте, я взял кое-что, а больше ничего не надо.
Он поцеловал ее в щеку, обнял и придержал за плечи.
Анисья Захаровна встала с табуретки, когда Васю уже увели и последний городовой вышел за дверь. Ноги плохо слушались ее, — отекли или просто ослабели от страха. Она вышла, пошатываясь, на крылечко и тревожно поглядела на улицу. Широкие спины полицейских покачивались на ходу и заслоняли небольшую худощавую фигуру сына. «Пальтишко надел ли Васенька», — подумала она и, ухватившись за столбик, заплакала горько и беззвучно.
Вася был далеко. Он не видел этих слез.
* * *
В ту ночь на 8 февраля 1916 года арестовали не одного Васю. Полиция хватала путиловских большевиков. Завод бастовал уже несколько дней. Началось с того, что электрики потребовали прибавки, — их завалили работой, а платили очень мало. В прибавке администрация отказала, электрикам пригрозили, что поставят на их место солдат. На следующий день на заводском дворе собрались тысячи рабочих из разных мастерских. Они требовали не только прибавки. Резолюция митинга говорила о свержении самодержавия, восьмичасовом рабочем дне и конфискации помещичьих земель.
Военные власти ответили тем, что закрыли завод. Всем военнообязанным было приказано явиться на призывные пункты. Полиция тем временем арестовывала рабочих вожаков.
В Шелковом переулке городовые втолкнули Васю в извозчичьи санки. Один из городовых — здоровенный усач — сел рядом и застегнул синюю суконную полость. Она должна была согревать ноги им обоим — Васе и городовому.
— Не спится вам, — сказал Вася, — наверно, всю ночь по домам ходили.
Ему хотелось узнать, много ли было арестов, кого взяли еще. Но городовой смотрел в спину извозчика, покачивавшуюся перед ним, и не поддавался.
— Как вы есть арестованный, вам разговаривать не положено, — отрезал он.
Он стал говорить «вы» только теперь, как будто арест сделал Васю более значительной и важной личностью в его глазах.
Так они и ехали молча. Лошадь небыстро бежала по Петергофскому шоссе, по Нарвскому проспекту, потом по Садовой улице мимо Покровской церкви. Извозчик не погонял ее. Он знал, что от полиции чаевых не будет. Вася смотрел на заснеженные улицы, на людей, которые шли по тротуарам, подняв воротники пальто. День был холодный, ветреный, как обычно в феврале, люди торопились.
Извозчик остановился у Спасской части. На желтой приземистой каланче поблескивала медью каска пожарного. Возле подъезда, приосанившись, стоял городовой. Другой извозчик отъезжал от части, видно, только что доставили еще кого-то.
— Вылезайте, — сказал усач, — прибыли.
Когда Васю втолкнули в камеру, там было тесно от множества людей. Арестованные обернулись на стук засовов, и чей-то знакомый голос сразу окликнул его:
— Вася, сынок, и ты тут!
Дмитрий Романов — большой, худой и встрепанный — подошел к нему:
— Устраивайся с нами, знакомых тут много.
И уже шепотом добавил:
— Почти весь райком взяли, да еще сколько народа! У тебя нашли что-нибудь?
Вася отрицательно мотнул головой:
— Только «Капитал» указали в протоколе.
— Ну и держись так: не знаю, мол, и не ведаю ничего.
В камере было душно, арестованных набралось раза в два больше нормы, на нарах не хватало места.
