Спалив аул, каджарские артиллеристы стали стрелять по киржимам, но парусники были уже далеко в море. Снаряды или не долетали, или выстрелы были слишком неточными и не причиняли никакого вреда уплывающим атрекцам. Продвигаясь в двух фарсахах от берега на север, киржимы шли вспугнутой стаей гусей. И хотя издали казалось, что на парусниках полный порядок, на самом деле в них раздавались плач и причитания. Да и как не вопить, не убиваться, если родное кочевье постигла страшная беда. И какое сердце не исходило тоской, предчувствуя, какая злая участь постигла джигитов, бросившихся ночью на каджаров!
— Вай, Якши-Мамед! Вай, отец наш! — завыла первая Огульменгли…
— Сыночек мой, ангел моих надежд! — отозвалась, всхлипывая, Кейик-эдже.
— Перестаньте, эдже, разве можно плакать о нём, как о покойнике?! — воскликнула Хатиджа. — Я никогда не поверю, чтобы мой Якши отдал свою голову каджарам.
— Вай, бесстыдница! — ещё сильнее завыла Огульменгли. — Вы слышите, эдже, что она говорит? И после этого ещё осмеливается называть его «мой Якши».
— Ах, ханым-ханым, — пожурила свекровь младшую невестку. — Видно, сердце у тебя чёрствое!
— Эдже, не ругайте меня зря, — защищалась та неловко. — Разве любовь измеряется слезами? Да и зачем мне плакать, если я знаю, что он живой. Лучше утрите слёзы и не показывайте их другим. Увидят люди нас, плачущих, смеяться потом будут. Пристало ли ханшам плакать?
— Хатиджа-гелин права, — поддержал её Султан-Баба и, не получив ответа, посмотрел на свою жену, которая сидела внизу с детишками, словно клушка с цыплятами. Чтобы как-то успокоить женщин и создать на киржиме порядок, он решил прежде всего вскипятить чай. Очаг на киржиме — лучше не придумаешь. В носовой части на возвышении утрамбован и обожжён огнём толстый слой глины, в нём углубление в виде очага. Внизу за перегородкой саксаул и два-три тулуна с нефтью. Султан-Баба развёл огонь и вскипятил чай. Женщины тоже ободрились: расстелили на палубе сачак, наломали чурека, достали пиалы, сели чаёвничать. Ребятишки рядом с ними. На других киржимах — впереди и сзади — тоже задымились очаги.
И голоса стали слышны, и смех даже, словно и не было никакой беды.
— Пейте, ешьте, что аллах послал, — приговаривала Кейик-ханым, поглядывая на невесток. — Хорошо, что взяли с собой еду. Путь у нас долгий.
— Да, до Челекена ещё ночь и весь день надо плыть, — вяло поддержала старую ханшу Огульменгли.
— Тебе зачем на Челекен? — сердито спросила Кейик-ханым. — Разве у тебя там золото спрятано? Или муж сказал— беги на Челекен? Если хочешь на Челекен, то садись вон в корабль Кадыр-Мамеда и плыви. А этому киржиму на Челекене нет стоянки. С тех пор, как Кият прогнал меня с того острова, я клятву аллаху дала — не ступит больше моя нога на Челекен! Пусть лучше умру на дне моря…
Невестки призадумались. У обеих на лицах недоумение: «А куда же ещё, если не на Челекен?» Огульменгли спросила:
— Эдже, значит, мы плывём на Дарджу, к самому Кият-ага?
— Прикуси язык, бесстыдница, — проворчала Кейик-ханым. — Нет для меня той земли, где живёт мой старик. Вези нас, Султан-Баба, — обратилась она к рулевому, — на тот островок, где могила святого.
Моряк грустно усмехнулся:
— Если разговор о том святом островке, какой называется Огурджинским, то теперь он тоже не наш. Кият подарил его купцу Герасимову.
— Слышала, — небрежно сказала Кейик-ханым. — Подарить подарил, но ведь не увёз Санька святой островок с собой. Туда вези, там отсидимся.
Старуха стала думать о купце Герасимове: как встретит он её, если ещё не отплыл б свою Астрахань? Думала она о нём хорошо и даже посмеивалась над Киятом: неизвестно ещё, кому Санька лучше служить станет. Рыба-1 о вся на Атреке! Значит, и купец будет всё время жить возле рыбы. А на Челекене, у этого старого верблюда, что ему делать?
После чая и завтрака Султан-Баба собрал возле себя ребятишек, начал обучать их, как управлять киржимом. Были они один меньше другого, а самый старший из них— Адына, С видом старого морского волка держал он в руках руль— шест, обклеенный кожей, и искренне радовался тому, что эта громадная махина — корабль — легко подчиняется движениям рук. А Султан-Баба, как мог, прибавлял уверенности мальчику:
— Вот так держи, Адына-джан. Ничего не бойся. Трудновато, конечно, когда море штормит. Но сейчас волны небольшие. Можно закрепить руль и целый час не трогать его. Киржим сам будет плыть…
Поучив с часок мальчишек премудростям кораблевождения, Султан-Баба укрепил руль, спустился на дно киржима и лёг отдохнуть. Женщин предупредил: если парусник будет сносить к берегу или наоборот— в открытое море, то пусть разбудят.
Он проспал до вечера, никто его не потревожил. Проснувшись, оглядел море и местность. Проходили Бартлаук. Некоторые киржимщики причалили к аулу, но большинство, не останавливаясь, спешило к Челекену. В небе над пустынным берегом стоял чёрный дым, напоминая о страшном разгроме на Атреке.
— Ну, что ж, Адына-джан, — похлопал мальчонку по плечу рулевой. — Ты будешь хорошим моряком. А пока отдыхай. Сейчас повернём к Огурджинскому. — И Султан-Баба взялся за руль.
От восточного берега до Огурджинского семь фарсахов. Как предполагал рулевой— прибыть к острову утром, — так и вышло. Причалив к бухте Кеймира и поставив киржим рядом с двумя рыбацкими лодками, Султан-Баба высадил женщин и детей на берег. Кеймира дома не оказалось — путешествовал где-то с русскими. Сын его, Веллек, с несколькими островитянами встречал нежданных гостей, не понимая, что их заставило заглянуть сюда. Лишь после того, как Султан-Баба рассказал о случившемся, он по-хозяйски распорядился:
— Мама, ну-ка веди к себе женщин! А вы, — приказал он островитянам, — ставьте побыстрее ещё одну кибитку!
Хранитель святой могилы, узнав о нападении каджаров, тотчас велел правоверным молить аллаха о снятии божьей кары со всех грешных. Все поднялись на возвышенность и преклонили колени. Затем меджевур с тем же усердием принялся ловить овцу и притащил её на собственных плечах, обливаясь потом. Тотчас её прирезали, освежевали и заложили в чёрный закопчённый казан. Пока готовился обед, а мужчины ставили кибитку, Кейик-ханым сидела в юрте с Лейлой и жалостно говорила:
— Нет конца человеческой благодарности, Лейла, но нет конца и насилию. Сколько сделал твой Кеймир хорошего для Кията. Должен Кият все свои последние дни на него молиться, а старик взял и отдал ваш остров урусам.
— Ай, мы ничего не потеряли, ханым, — беззаботно отозвалась Лейла. — Да и обижаться нельзя: всем миром решили отдать остров купцу, а на весь мир разве может быть обида!
— Так-то оно так, — согласилась старая ханша, — да только и о себе надо думать. Раньше островок вас кормил, а теперь?
— Грех нам жаловаться на судьбу, ханым! Купец много всего оставил: и муки, и сахару, и шёлку на платья. А когда уезжал, сказал, чтобы никого не боялись. Теперь, говорит, вы под защитой самого ак-падишаха!
— Ах, птичка, птичка, — усмехнулась Кейик-ханым. — Тебе бы только два-три зёрнышка дали склевать — и хватит. Но разве мужу твоему этого довольно?!
— Ханым, вы не беспокойтесь за нас, — вмешался Веллек. — Мы никогда не мечтали о дворцах и амбарах. Еда есть, одежда есть — вот и хорошо. А теперь, может, и вправду мир на этой земле будет.
— Да ты скажи, щенок, чем вас всех урус так задобрил! — настаивала старая ханша.
Веллек помотал головой, улыбнулся:
— Тебе, ханым, может все условия, какие между моим отцом и купцом существуют, перечислить?
— А как же! Думаешь, мне не интересно. Нам с Якши-Мамедом тоже придётся дело иметь с Герасимом. Хочу узнать, какой лисой стелется, каким волком щетинится этот купец.
— Особой хитрости нет, ханым, — отвечал Веллек, польщённый тем, что ведёт разговор, как хозяин. — Купцу амбары для хранения рыбы выроем в буграх. Потом, если дело пойдёт, рыбу коптить начнём. А если обо мне говорить, то теперь называй меня, ханым, человеком ак-падишаха. Деньги купец платит.
— Ах ты, пострелёнок, теперь ты богатый! А меджевуру купец платит? — спросила Кейик-ханым.
— Нет… Говорит, пусть живёт возле своего святого, как жил, он никому не мешает. И овец Киятовых не тронул. Пусть, говорит, пасутся, как раньше. И насчёт тюленей столковались. Этого добра у нас много на берега ложится. Будем охотиться. Шкуры купцу, а жир себе. Арбузы, дыни тоже, как сеяли, так и будем сеять. Так что, ханым, выходит, ничего мы не потеряли. Всё при нас осталось, даже прибавилось. Теперь отец не только Огурджали-хан, но и Огурджали-староста.
— Ну, хорошо, хорошо, — согласилась Кейик. — Живите, радуйтесь себе. Только бы не мучила совесть, что землю эту неверные топчут. Как бы не пришлось расплачиваться с Мункиром и Нанкиром перед входом в рай.
