Но никто не дрогнул, к счастью. Никто не позволил страху лишить его разума.
Рядом с тобой стоят твои товарищи. Они так же смертны, как и ты. Они боятся ничуть не меньше твоего. Но продолжают стоять, сжимая до судорог в руках пилумы и стиснув зубы, чтобы не видно было, как дрожат побелевшие губы. А значит, ты тоже можешь.
— Стоя-я-ять, обезьяны! — Голос Быка перекрыл вопли и улюлюканье повстанцев. — Стоять крепко!
Двести шагов. Я вижу грубо сколоченные, а то и просто сплетенные из ивы щиты, вижу широкие плоские наконечники копий, вижу короткие мечи, занесенные над головами.
Сто пятьдесят шагов. Видны бронзовые бляшки, нашитые на кожаные нагрудники.
Сто шагов. Я вижу искаженные яростью лица, черные провалы кричащих ртов.
— Стои-и-им!
Семьдесят шагов. Можно различить точки глаз.
— Стои-и-им!
Пилумы пойдут в ход, когда станут видны белки глаз. Они заметны с двадцати пяти — тридцати шагов. Это проверено многими поколениями.
— Це-е-елься!
Мы, как один, вскидываем пилумы и отводим чуть в сторону руку со щитом. Сейчас мы открыты для стрел противника, но их лучники молчат. Зато наши стараются вовсю, перенеся огонь в глубь строя повстанцев, чтобы не накрыть нас, когда мы смешаемся с ними.
Враги уже совсем близко. Мне кажется, что я чувствую вонь их немытых тел и плохо выделанных шкур на щитах. Длинный наконечник пилума подрагивает, и я как зачарованный смотрю на блестящее в лучах солнца острие. Оно направлено прямо в лицо кряжистого бородатого бревка с выпученными глазами. Наши взгляды вдруг встречаются. И на мгновение все вокруг замирает. На меня наваливается мертвая тишина, как той ночью, когда приходил старик. Я уже не понимаю, где я нахожусь и что происходит. Мне хочется отвернуться, закрыть лицо руками, лишь бы не видеть этих глаз, прожигающих меня насквозь.
И тут тишину разрывает в клочья звонкий сигнал труб и крик:
— Залп!
Мир приходит в движение. Моя рука распрямляется сама собой, и пилум летит прямо в бородатое лицо бревка.
— Вперед, мулы!
— Бар-ра!!!
И мы бросаемся вниз по склону, навстречу врагу.
Сшибка была ужасной. Боевые кличи с обеих сторон, надрывный вой труб, вопли раненых, предсмертные крики, треск ломающихся копий, звон мечей, глухие удары щитов друг о друга — все это грохнуло, грянуло разом, да так, что казалось, обрушилось само небо.
Несколько мгновений я ничего не мог понять. Видел перед собой лишь спины бойцов первой линии и мелькающие в промежутках между ними фигуры бревков. Рядом со мной что-то просвистело, и идущий слева от меня солдат рухнул, нелепо взмахнув рукой с зажатым в ней мечом. Справа завопил Ливий, отбрасывая щит и хватаясь за лицо. Его место тут же занял другой, орущий что-то нечленораздельное…
Прямо передо мной вырос здоровенный повстанец, тычущий копьем куда-то позади меня. Меч будто сам собой метнулся к его ничем не защищенному боку и вошел по самую рукоять. Я даже не успел сообразить, что к чему. Все получилось само собой. Тут же кто-то вцепился в верхний край моего щита, и я, не раздумывая, рубанул по этим жилистым волосатым рукам. Сражающийся впереди легионер упал, и в разрыв вломился тощий парень одних лет со мной. Я сбил его щитом с ног, превратив лицо в кровавое месиво.
И пошло!.. Я колол, рубил, закрывался щитом, снова колол, спотыкаясь о тела, оскальзываясь в лужах крови и меся калигами чьи-то вывороченные кишки. Тело все делало само. Если бы я положился на разум, не прожил бы и нескольких мгновений.
Что я чувствовал? Да, пожалуй, ничего такого, о чем можно рассказать. Я жил в ином измерении. Там не было места обычным человеческим чувствам и эмоциям. На самом деле ты просто становишься животным. Страх, ярость, ненависть — ничего этого для тебя не существует. Все эти чувства сливаются в одно и превращаются в нечто, чему не дать названия. Потому что оно не из нашего, человеческого, мира. Можно сказать, что в каком-то смысле ты мертв. И в то же время ты живее, чем когда бы то ни было. Мертв в тебе человек. Но зато жив зверь. Ты не можешь испытывать сострадание, когда рядом падает товарищ. Просто проходишь мимо, даже если он молит о помощи. Потому что умрешь, если задержишься хоть на мгновение. Ты не можешь испытывать страх, когда видишь направленное тебе в грудь острие копья. Если испугаешься — умрешь, потому что рука не сможет вовремя поднять щит. Тело это знает, зверь, дремлющий в тебе до поры до времени, это знает. Быть в бою человеком — значит погибнуть. Вот потому-то при первых звуках боевых труб мы перестаем быть людьми. Мы превращаемся в опасных хищников, не имеющих никаких чувств, кроме жажды жизни и кровавого азарта.
Мы все еще держали строй и даже понемногу начали теснить бревков.
— Прорвите их строй! Прорвите строй! — рычал Бык, сражающийся где-то на правом фланге.
И мы пытались. Пытались изо всех сил. Мы уже поняли, что способны победить. И это придавало нам сил. Но бревки были серьезными парнями. И не собирались отступать перед тремя когортами новобранцев. Сбив щиты, они вросли в землю, и все наши усилия разорвать строй разбивались об эту стену.
Вскоре уже не мы, а они начали шаг за шагом отжимать нас к вершине холма.
— Стоять, мулы! — надрывался Бык. — Стоять, сукины дети!
Мы были лучше вооружены. У нас были более прочные доспехи. Поэтому мы отдавали одного легионера за двух варваров. Но их было слишком много, и для них это был не первый бой. Медленно, очень медленно мы продолжали отступать. Чувствовалось, что еще немного, еще один хороший натиск — и бревки опрокинут нас.
И варвары это поняли. Уж не знаю, откуда у них взялись силы… Дружно, разом, они навалились, уже не обращая внимания на наши мечи. И линия манипулов прогнулась, смялась, в бреши тут же устремились опытные тяжеловооруженные бойцы в хороших доспехах, грозя рассечь строй.
Раздались крики: «Отходим!» — и значки нескольких манипулов, которые приняли на себя основной удар, дрогнули, заколебались. Держался только правый фланг нашего манипула, где дрался Бык. Там же твердо стоял наш значок.
— Ко мне, бараны! Ко мне! Сбить щиты, ублюдки, если хотите жить! — ревел центурион.
Жить мы хотели. На этот счет сомнений у нас не было. И поэтому мы все-таки сделали невозможное — остановились. Остановились и сомкнули ряды, вытолкнув из брешей повстанцев, как пробку из кувшина. Но на большее нас уже не хватило. Продвинуться вперед хотя бы на шаг было выше наших сил. Все, на что мы были способны, — это выровнять фронт и сдерживать отчаянный натиск бревков.
Наступил момент, когда исход боя могла решить одна свежая центурия.
Это понял и наш командир. Взревели наконец трубы, и на вершине холма показались значки четвертой когорты.
Тяжелым мерным шагом она надвигалась на не ожидавших такого поворота, а потому растерявшихся варваров.
— А ну, нажмем, ребята! — крикнул Бык.
Не знаю, что на нас так подействовало — вид подкреплений или слово «ребята» из уст Квинта Быка, но наш манипул и правда «нажал». Налитые свинцом ноги сделали полшага, шаг, пять… Следом за нами двинулись и остальные манипулы, а потом по всей линии заиграли сигнал к контратаке. И истерзанные, обессилевшие когорты пошли вперед, давя, тесня, подминая под себя дрогнувший строй бревков.
— Бар-ра!
Мы вложили в боевой клич все свое отчаяние и жажду жизни. И, может быть, впервые он прозвучал так, как должен был звучать.
Это была еще не победа. Мы были слишком уставшими и вложили в рывок все оставшиеся силы. Каждый знал, что эта контратака — наш последний шанс вырвать победу из рук врага. Если она захлебнется, мы больше ничего не сможем сделать. Разве что безвольно опустить руки и позволить перерезать себя, как стадо овец. И одна свежая когорта ничего уже не сможет изменить. Сейчас все зависело от нашей воли, которая заставляла натруженные руки снова и снова поднимать ставшие неимоверно тяжелыми мечи. Только наша воля и решимость идти вперед на подкашивающихся от усталости ногах сейчас решали исход боя. Только наша готовность умереть, зная, что своей смертью ты спасаешь своих товарищей, давала нам шанс на победу. В один момент, правда, все чуть не пошло прахом. Сигнифер[38] нашего манипула получил дротик в бедро и упал, а шагавшие рядом с ним солдаты были то ли слишком увлечены наступлением, то ли просто растерялись, но никто из них не поднял значок с земли. Увидев, что значок упал, задние ряды решили, что первая линия смята, и затоптались на месте. Передние же почувствовали, что последние шеренги перестали поддерживать их, и подумали, что те начали отступать. Замешательство было недолгим, но натиск сразу же ослаб.
Я шел во второй шеренге, в нескольких шагах от упавшего сигнифера, и даже видел лежащий на земле значок. Но чтобы добраться до него, мне пришлось бы покинуть свое место в строю и оставить в нем брешь. Несколько мгновений я медлил, ожидая, что кто-нибудь из стоящих рядом со знаменем подхватит его. Но напрасно. Никто, похоже, не собирался этого делать.
