– Нестор, – отвечает юноша.
* * *Долго длится монастырское всенощное бдение. Осенняя ночь черным-черна, когда оно оканчивается. Братия, засыпая на ходу, расходится по кельям, а Феодосий надевает мантию с куколем и отправляется в город.
Знакомой тропкой, постукивая посохом, шествует через лес, оголенный и уныло стонущий, и выходит на проезжую дорогу. Снег еще не выпадал, дорога, скованная морозом, – как железо. Ветер режет лицо, рвет с плеч ветхую мантию, – но вот рассвет, вот Жидовские ворота, цель Феодосиева странствия сквозь стужу и мрак.
Многие лавки еще закрыты, но некоторые открылись, в их пахучей глубине горят огни. Там перекладывают на полках свертки заморского сукна и шелка. Там в свете светильника блестят монеты, меняла отсчитывает деньги сидящему перед ним купцу. Стража похаживает перед лавками, смотрит, чтоб не было разбоя и обиды как для продающих, так и для покупающих.
– Эге! – говорит какой-нибудь еврей, завидев Феодосия. – Шмул, Ицхок, бежите за ребе Иеремией, к нам опять пожаловал господин игумен! – И, выскочив из лавки, просит с поклонами: – Заходи, господин! Мои сыновья не преминут доставить к тебе ребе Иеремию и всех, с кем твоя святость имеет обыкновение беседовать. А пока осчастливь меня, зайдя в мою лавку и отдохнув на моем стуле!
Но Феодосий в лавки не заходит, а ждет на улице, на ветру, тех, к кому пришел: ребе Иеремию и других спорщиков – учителей и старейшин, пасущих здешнюю паству. Они не долго заставляют себя ждать: вон поспешают, шаркая подошвами длинных башмаков; слышится их стариковский утренний кашель. Горбоносые, в седых кудрявых пейсах, в черных плащах с желтой каймой, обступают Феодосия. Медленно разлепляет очи темный день, и под навесом базара разгорается словопрение.
– Что ж, – спрашивает Феодосий, – кому-нибудь в душу запало зерно, мною брошенное? Может, хоть одному запало? Может, хоть малый, хоть крохотный дало росток? Или снова объявите, что не веруете в очевидное?
– Господин, – печально отвечает ребе Иеремия, – мы не веруем, ибо у нас есть основания.
– На какие основания можете ссылаться, – спрашивает Феодосий, – когда это засвидетельствовано? Сказано во Втором послании апостола Павла к Тимофею: «Помни Иисуса Христа от семени Давидова, воскресшего из мертвых по благовествованию моему», а в Первом послании к коринфянам: «Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего?»
– Увы, – отвечает ребе Иеремия, – мы не верим в истинность этих свидетельств, и что же велишь нам делать, если мы не верим?
Он разводит руками, и другие разводят руками и склоняют голову к плечу, спрашивая всем видом своим: что тут поделаешь?
– Вы противитесь вере злокозненно! – говорит Феодосий. – Заперли от нее сердца и не впускаете, упершись в высокомерном своем неприятии.
– Сердце верующего, – возражает ребе Иеремия, – должно быть заперто и запечатано семью печатями во избежание нежелательных проникновений. Склоняет ухо к чужому учению тот, кто уже таит в себе гниль отступничества, в лучшем случае – тот, кто подобен дитяти, играющему с огнем. Мы слышали, что ты, господин, наставляешь своих монахов в такой же бдительности.
– Как можете равнять, – сердится Феодосий и стучит посохом, – нашу бдительность с вашей? Ваша бдительность окаянная, а наша святая, ибо наша вера истинная!
– Нет, – они отвечают. – Наша вера истинная. Пророки нам возвестили, что Мессия придет, и мы живем в благочестивом ожидании, в законе и страхе, вы же утверждаете, что он уже пришел, пророчества свершились и ждать больше нечего.
Феодосий:
– Ждать надо суда небесного.
Евреи:
– Мессия будет судить на земле.
Феодосий:
– Христос воскрес и вознесся.
Евреи:
– Христа не было.
Феодосий:
– Безумные! Кто ж это, по-вашему, был?
Евреи:
– Никого не было. Если б существовал Иисус из Назарета, о нем было бы написано в наших книгах. О нем нет в наших книгах.
Феодосий:
– Ваши книги лживые!
Евреи:
– Наши книги священные.
Феодосий:
– Слепцы, слепцы! Мыслимо ли вообразить, что Его не было! Да это что бы такое было, если б Его не было!
Евреи:
– Ничего, господин, особенного: то, что видишь. Разумеется, жизнь далеко не такова, как нам и тебе желательно бы ее видеть и какой она несомненно будет после пришествия Мессии. Тем не менее всё как-то движется своим чередом, и еще можно терпеть, пока есть возможность селиться в городах и вести торговлю.
– Погодите, – говорит Феодосий. – Ответьте мне: если Его не было, кто же тогда мученикам дает силу переносить муки? Кто за сей юдолью открыл нам жизнь бесконечную? Кто произнес те слова у моего плеча и вывел меня на дорогу служения? Кому же я служил, заблудшие, как не Ему? Мог ли бы служить, если б Он меня не поддерживал, ежеминутно из груди Своей в меня вдувая крепость и радость? А другие, которых знаю? Антоний, Исаакий, страстотерпец Иоанн? Могли бы они быть, если б Его не было? Ну? Отвечайте!
Он ждет ответа. Но они, обступив его, молчат с почтительной непреклонностью. У одних глаза опущены отчужденно. У других насмешка змеится в бороде.
Тогда, в негодовании от их упрямства, от того, что не хотят признать его истину, он начинает бессвязно и пламенно поносить их обычаи и веру.
– Вас дух обошел, – говорит он. – Ваша Пятидесятница – просто праздник новой жатвы, уж после вы к ней Синайское законодательство приплели. У нас же в Пятидесятницу дух сходил на апостолов, сказано: «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились; и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все духа святаго и начали говорить на иных языках…»
Его голос прерывается и меркнет.
– А субботу вашу, – продолжает он, – вы проводите в хвастливой праздности, заставляя православных на вас трудиться…
Растет толпа кругом. Старые и молодые евреи, жители этой части Киева, становятся на цыпочки, чтоб посмотреть на знаменитого христианского игумена, приходящего к ним для спора и обличения.
Он грозит темным пальцем; обтрепанный рукав соскальзывает, обнажая высохшее запястье. Они расступаются, и он проходит между ними сгорбившись, в изнеможении от этой безысходности, от того, что снова всё напрасно и снова они тут остаются зловредно прозябать без Христа, без святого духа, без Царства Божьего.
* * *Проходит осень, за осенью зима, за зимой весна, настает последнее лето Феодосия.
Уже он не может работать.
Не может петь в церкви.
Иной раз распластается в земном поклоне, лежит – не разобрать, дышит или нет.
Подымут его, отведут под руки в сад, посадят на скамейку. Нарочно скамейку поставили под липой над обрывом.
Сидит под липой, вдыхает ее благоуханье.
Огромное дерево цветет от нижних ветвей до макушки. Пчелы гудят вокруг дерева.
Юноша Нестор сидит у Феодосиевых ног.
Феодосий спрашивает:
– Ты не забыл ли, Нестор, написать, я тебе рассказывал – как я их тогда у князя на пиру!..
– Я написал, отче, – отвечает Нестор.
Сидит Феодосий, созерцает, шевелит бескровными губами.
– А после моего преставления, – говорит погодя, – вот как узнаете, близок я к Господу или же нет. Если увидите, что блага обители умножаются, значит – близок и молитва моя доходит до Него беспрепятственно. Ты это напиши, слышишь?
– Хорошо, – отвечает Нестор.
Вдруг идет к ним по дорожке неизвестный рыцарь. За ним мальчик-слуга несет что-то, накрытое парчой.
Феодосий приподнимается и кланяется рыцарю, а тот перед ним преклоняет колено.
– Прости, – говорит, – господин, что нарушил твое священное уединение. Но дело первейшей важности привело меня к тебе. Ты видишь перед собой Симона, племянника славного воеводы Якуна. Того варяжского ярла Якуна, что помогал князю Ярославу воевать против Мстислава тмутараканского. Мстислав, как известно, разбил их наголову, так что Ярослав долго боялся показаться в Киеве, а Якун бежал с поля битвы, потеряв свой плащ, шитый золотом. Он вернулся в Норвегию, разъяренный неудачей, и его дружина была разъярена, что никакой добычи ей не досталось в этом далеком и трудном походе, и дядя Якун, чтоб свести концы с концами, выгнал меня и моего брата Фрианда из наших владений и захватил наше имущество, так что нам пришлось идти служить государям Русской земли. Бог был к нам милостивей, чем к дяде Якуну: за нашу усердную службу Он посылал нам соответственное вознаграждение, я женился на дочери новгородского тысяцкого, обзавелся и красивой женой, и домом, и всяким добром. Достаточно сказать, что возле меня живет и кормится родичей, домочадцев, воинов, священников, рабов – более трех тысяч человек. Рассказываю это, чтоб ты знал, с кем имеешь дело; теперь к самому делу.
Еще когда мы с братом Фриандом были наследниками владений, впоследствии отнятых у нас дядей Якуном, наш отец Африкан, брат Якуна, велел сделать распятие, большое, выше человеческого роста, новой работы, как делают латины. На голову Христа был надет венец из чистого золота. И вот, изгоняемый из моего поместья, я взял этот венец и с ним взошел на корабль, который повез меня к вашим берегам. Едва мы отплыли, поднялась страшная буря, мы все из сил выбились, убирая паруса и откачивая воду. Когда же буря улеглась, я заснул глубоким сном и во сне увидел Христа, говорящего: «Никогда не возлагай сей венец на голову смертного, а доставь его туда, где некий святой строит церковь во имя моей матери; в руки святому его и отдай». Такой мне был сон, и с тех пор много лет в боях, и странствиях, и в утехах семейной жизни я не уставал думать и спрашивать, кто же тот святой, о котором мне было сказано. И наконец все показания сошлись на том, что имелся в виду не кто иной, как ты, господин, и никакой иной храм, кроме устрояемого тобою. Так что прими от меня завещанный Христом венец для алтаря Божьей Матери.
