Пожилой монгол, не видя ту, за кем пришел, нетерпеливо крикнул:
— Девка! Девка давай! К Бурытаю в юрту давай.
— Пронеси, господи! — перекрестилась тетка Авдотья.
Караульные заметили Росинку, которая беспомощно жалась к Авдотье; нежные щеки ее были бледны, казалось, она вот-вот снова лишится чувств.
Воины приближались, испытующе приглядывались к девушке. Первым заметил неладное пожилой: споткнулся, глаза пугливо расширились.
— Куда! Куда! — замахала на них тетка Авдотья. — Аль не видите?
Как вкопанный, остановился и молодой, замер от ужаса. Монгол свистяще спросил женщину:
— Черная смерть, а?
Ответа не требовалось — увидел скорбно поджатый рот Авдотьи, понял, что не обманулся: к полонянке пристала черная смерть — чума, вон вся изошла пятнами. «Ай, шайтан!» — пробормотал он посиневшими от страха губами.
Воин круто рванулся назад к выходу. Молодой поспешил за ним. За стеной загородки послышались их всполошенные крики.
— Кажется, и ладно, — зашептала Авдотья, подбадривая Россаву. — Ты, голубка, не пужайся, авось обойдется.
— Страшно мне, тетенька.
— Ничего, ничего, — поглаживая ее по волосам, говорила старая женщина. — Так-то, сморенной, и лучше. Крепись.
В воротах показался Мина, входить в загон не стал; вытянул шею, разглядывая девушку, сидящих рядом Авдотью и деда Микиту, — все еще надеялся, что караульные подняли напрасный переполох. Из-за его спины выглядывал тучный, кривоногий мурза Бурытай. Ничего так не пугало, как известие о черной смерти, от которой не было никакого спасения.
Взгляд монаха столкнулся с тусклыми, по-детски добрыми глазами деда Микиты; словно вспомнив что. он обратился к старику:
— Говори, колдун, неужто чума пристала?
Дед Микита пожал плечами, сказал:
— Да что, мой господине, сам видишь— смертные пятна. Стало быть, так…
— Когда поймали, не было у нее пятен.
— Эх, сердешный, — печально отвечал дед Микита, — может, и не было видно, а как обмерла, сморилась, хворь-то наружу полезла.
Монах судорожно сглотнул, липкий страх стал закрадываться в душу: что с того, что он не прикасался к девке; неумолимая эта болезнь — летучая, а по возвращении с озера его лошадь скакала рядом. Мина вытер рукавом вспотевший лоб.
— Ты уверен, колдун, что это черная смерть?
В вопросе его дед Микита услышал что-то угрожающее для девушки. «Не вздумали бы извести ее, лишить жизни», — встревожился он. Так часто делают с заболевшим чумой человеком, и это считается справедливым: надеются этим не дать распространиться болезни.
Он видел, что монах не спускает с него глаз, сказал, как можно спокойнее:
— Откуда вы ее взяли?
— С лешачьего болота привезли, — ответил Мина. — Знаешь такое?
— Вона что! — протянул дед Микита. — Как не знать, наслышан. — Старик подался вперед, сообщил, как будто доверяясь только ему, монаху; — Тогда не совсем уверен, мой господине. Как сказал ты, что с болота, подумалось мне другое. Есть еще болезнь, схожая с виду, называется болотной трясучкой. Все может быть. Попользую ее травками, посмотрим. Доверься мне, родимый.
Бурытай теребил монаха за рукав рясы — не все понял, что говорил дед Микита, — спрашивал настороженно:
— Что старик сказал? Что с девкой?
Последние слова деда несколько успокоили Мину: может, и нет чумы. Объяснил встревоженному Бурытаю.
— Колдун лечить будет. Говорит: не помрет девка — тогда не чума, а болотная трясучка, хворь лешачья. Такой в вашей степи не бывает. Подождать надо.
Мурза, не спуская замаслившихся глаз с девушки, сожалеюще зацокал:
— Ай, хороша девка! Ай, беда! Скажи колдуну, пусть быстро лечит. — И опять повторял — Ай, хороша уруска!
Монах угрюмо покосился на него: «Во как разобрало старого сквернеца. Не о деле думает, а…» Но тут же опомнился — подозрительный Бурытай мог по лицу прочесть, о чем подумаешь. Спросил почтительно:
— Прикажешь парня вести в юрту? Там спрашивать будешь?
Все еще сладко жмурившийся мурза встрепенулся, расщелил глаза.
— Ай, шайтан! Что говоришь? — набросился он на Мину. — Оглупел, поп! Черная смерть— сказал. Сгубить меня хочешь? Смотри! С ним говори ты. Здесь!
— Будь по-твоему, — покорно согласился Мина. — Эй! — обратился он к юноше. — Говори, кто ты? Откуда в лодке плыл? Где, с кем живешь?
Мастер Еким, сидевший рядом с Васильком, подтолкнул его, не поворачиваясь, тихо шепнул:
— Смелее, друже, режь им полным голосом, как было уговорено меж нами.
Василько встал, поклонился: пусть враг, но разговаривал с ним человек старше его — как же без уважения?
— Откуда ты, отрок, поведай нам? — уже мягче повторил свой вопрос Мина, которому понравилась покорность юноши.
— Повинуюсь, государь. — Василько опять отвесил глубокий поясной поклон.
Но благодушие Мины — если только у него могло быть благодушие — вскоре исчезло с лица. Василько говорил, а глаза монаха наливались бешенством. Но пока он сдерживал себя, молчал.
— Передается в нашем роду от отца к сыну — брать себе невест в чужой стороне, в лесном краю, — говорил Василько. — Спросишь, государь: пошто так? Позволь, скажу. Случилось это еще давно… Прадед мой — родитель моего деда — закладывал в свое время новые хоромы. Срубил он первые венцы из крепкого дуба, а тут вдруг нагрянула страшная буря, ветрище — деревья вырывало, с ног валило, венцы тоже разметало. Прадед говорил: толстенные деревья дубовые, как пушинки, летели. Пошел прадед собрать бревна, да только не даются они, а сам он почувствовал — тянет его неведомая сила все дальше и дальше, в самую глушь лесную. И ничем эту силу не перемочь. Подивился он такому случаю и подчинился. Долго ли шел, того сам не ведал, вдруг увидел на поляне высокий терем, а в нем была заточена злыми людьми прекрасная княжна. Освободил ее мой славный прадед, стала она ему женой. С тех пор заповедал своим детям, и внукам, и правнукам: как придет пора невесту искать, идти надо в лесную сторону. Теперь мне пора настала…
— А где отецкий дом? Отколь шел-то? Не у озера ли, где мы тебя поймали?
— Нет, государь. Подворье нашего батюшки на Устье-реке, — обстоятельно продолжал рассказывать Василько: он хоть и чувствовал грозные нотки в голосе монаха, но решил договорить до конца, как и советовал Еким. — Слыхал ли ты, государь, о скудости княжеских домов, про кои говорят: «У семи князей один воин?» Вот один из таких княжичей перед тобой. Ничего-то у нас нет, остался только прадедовский завет…
Василько заметил тяжелый взгляд монаха, смешался и уже торопливо договорил:
— Сон вещий видел я: будто на берегу лесного озера живет княжна. Пошел я, долго шел и вот встретил, и вы меня встретили. Больше мне нечего сказать, государь.
— Конь твой где? — отрывисто спросил Мина.
— Какой конь, государь? Я сказал: у семи князей один воин…
— Так в узорных мягких сапожках по лесам и болтался? А? Что-то, отрок, легко шел. — И закончил с угрозой: — Врать вздумал?
Бурытай вглядывался в лицо растерявшегося юноши, смотрел на Мину; услышав про сапоги, подумал: «Почему не содрали? — но тут же осекся, вспомнил о черной смерти — Ладно, что не содрали».
— Несет какую-то околесицу, глупость, — раздраженно сказал Мина.
Услышав второй раз за этот день новое для него слово, Василько с удовольствием подтвердил:
— Все так, государь.
— Ты что, издеваешься надо мной? — взревел монах.
— Напрасно гневаешься, государь, — рассудительно заметил Василько. — Наш жрец Кичи учит: за худым пойдешь, то и найдешь. Нельзя издеваться над человеком.
Еким закрыл лицо руками: «И куда парня понесло! Жрец Кичи… Испортит, все испортит».
— Блажной какой-то или очень ловкий, — пояснил Мина мурзе.
— В плети! — посоветовал мурза. — Врет! Все врет! Где лесной улус, пусть говорит.
Монах метнул быстрый, испуганный взгляд на Бурытая — неужто заставит войти в загон?
«В плети! — подумал. — Небось сам не пойдешь, и мне от чумы сдыхать не хочется». Снова посмотрел на девушку: смертные пятна четко проступали на ее теле, сама не шевельнется, глаза прикрыты.
Бурытай, видно, тоже понял, что никто не решится приблизиться к пленникам, отмеченным черной смертью. Помотал крупной головой: «Ай, Костя-князь, своих людей прячет в лесу. А зачем прячет? Хочет дани мало платить? Сдеру дань за всех вдвое. А то самого сюда посажу». Мурза ухмыльнулся от пришедшей мысли, повеселел.
— Иди к Косте-князю, — приказал Мине. — Сейчас иди. Зови!
Мине облегчение: пронесло. Хоть бы и верный пес, только мурза — не моргнет — верного пса на смерть отправит.
Уходя, монах остановился, пригрозил юноше:
— Ужо погоди, ты у меня все скажешь.
Караульные заперли калитку, даже бревном подперли.
