И, не прощаясь и не протягивая Афанасию руки, князь Болотнев быстро пошел с Волынского бивака. Он уже спускался в овраг, когда Афанасий бегом догнал его.
— Что ты мне хотел сказать? — крикнул Афанасий, хватая князя за рукав.
— Чтобы ты был счастлив с ней! — сказал Болотнев, вырвался от Афанасия и бегом, прыгая через мелкие кусты боярышника и терна и через промоины, побежал в балку.
На том берегу беспокойно трубили стрелковые горны повестку к заре.
VIII
Ни просторном румынском дворе богатого крестьянина были собраны офицеры полков 14-й дивизии. Они стояли по полкам. Был знойный день и время после полудня. Опыленное золото погон тускни блестело на солнечных лучах. Околыши кепи выгорели в походе, и так же запылились и точно выгорели лица офицеров: похудели от долгого похода, загорели и, хотя были тщательно вымыты и подбриты на подбородках, носили следы усталости тяжелого похода в знойное лето.
В четырехугольнике, образованном полковыми группами офицеров, похаживал невысокого роста генерал в длинном черном сюртуке с аксельбантами и академическим значком, в белой фуражке с большим козырьком. Мало загоревшее лицо его с небольшими, вниз спускающимися черными «хохлацкими» усами, было спокойно. Похлопывая правой рукой по кулаку согнутой в локте левой, генерал Драгомиров говорил офицерам последнее наставление перед боем.
«За словом в карман не полезет, — думал Порфирий, стоявший в середине четырехугольника с чинами штаба. — Говорит, как пишет. Профессор!.. По-суворовски учит. Молодчина!»
— Так вот-с, господа, прошу не забывать, что это прежде всего тайна… Военная тайна… Не мне говорить вам, господа, как свято и строго должна быть соблюдена эта тайна… Опустите руки, господа.
Руки в белых перчатках, приложенные к козырькам кепи, опустились. Стало менее напряженно, вольнее. Кто то переступил с ноги на ногу, кто то кашлянул, кто-то вздохнул.
Сегодня ночью, значит, и ночь на 15-ое июня, будет наша переправа через Дунай для прикрытия наводки моста через реку… Первыми на понтонах переправляются три стрелковые роты Волынского полка и первые два батальона, того же полка. Полковник Родионов, сделайте расчет и подготовьте ваших людей…
В рядах Волынцев произошло движение. Кое-кто приложил руку к козырьку и сейчас же опустил ее. Кто-то придвинулся ближе к середине квадрата.
«Афанасий пойдет», — подумал Порфирий и любовно посмотрел на сына. Глазами сказал: «не осрамись» — и Афанасий взглядом и улыбкой ответил: «не бойся, папа, не подкачаю».
Драгомиров после краткой паузы продолжал:
— Передать солдатам… Научить, вразумить… На судне — полная тишина. И прошу не курить… Если неприятель огонь откроет — не отвечать. Раненым помощи на понтоне не подавать. Каждое движение может опрокинуть понтон. И раненому не поможешь, и других потопишь. Начнется дело тут не до сигнален и команд. Слушай и помни, что приказано раньше, то и исполняй. Береги пулю, не выпускай ее зря. Стреляй только наверняка. Иди вперед и коли. Пуля обмишулится — штык не обмишулится. Побьешь турка — не говори: победил!.. Надо войну кончить — тогда и скажешь!.. Конец венчает дело, а это сегодняшнее, завтрашнее — только начало.
«Все под Суворова ладит, — думал Порфирий, — а запоминается легко».
— План атаки? Вот меня спрашивали, какой план? Да какой же может быть план? Темно. Ночь — и местность незнакомая. Скажите людям — поддержка будет — подпирать будем непрерывно — смены не будет. Кто попал в первую линию так и оставайся в ней, пока не будет сделано дело.
Драгомиров помолчал немного. Зоркими черными глазами он осмотрел офицеров и опять заговорил о том, что, видимо, волновало его более всего: беречь патроны. Знал, что патронов мало, что подавать их за реку будет нелегко, знал и то, что у его солдат «Крика», едва на шестьсот шагов бьющее, а у турок «Пибоди-Мартинк», на полторы версты пристрелянное, и патронов уйма. Значит — вперед, и штык. Так и учил.
— Патроны беречь… Скажите своим молодцам — хорошему солдату тридцать патронов хватит на самое горячее дело. И не унывать!.. Главное — не унывать… Как бы тяжело ни было — не унывать! Отчаяние — смертный грех, и сказано в Писании: «Претерпевый до конца — спасется»…
Опять замолчал, похлопывал рукой по кулаку, посматривал в глаза офицеров. «Что они, как?» Потом сказал, повысив голос:
— Так вот-с! Это и все! Война начинается. Прикажите по ротам, на вечерней молитве после «Отче наш» петь: «Господи Сил с нами буди»… Знаете-с? «Иного бо разве Тебе Помощника в скорбех не имамы»… Помните? Силы небесные помогут нам там, где земные силы изменят… Чего человек не может — то Богу доступно-с!..
Порфирий сбоку и сзади смотрел на Драгомирова и думал:
«Что он, точно верит, или опять под Суворова — безверное войско учить, что железо перегорелое точить?»
— От души желаю вам. господа, полного успеха-с!
Драгомиров еще повысил голос, сделал паузу, вздохнул и решительно добавил:
— Да иначе, господа, и быть не может. На нас возложено Государем великое дело! Исполним его… с достоинством!!!
Драгомиров приложил руку к большому козырьку своей фуражки и сделал полупоклон.
— Попрошу по местам! Авангарду генерала Иолшина через два часа выступать!
Офицеры с озабоченным говором выходили со двора. Они стеснились в воротах, постояли в тени раскидистого чинара, раскуривая трубки и папиросы, и пошли к полю, где белели палатки биваков. Там было тихо. Солдаты спали крепким послеобеденным сном.
IX
Смеркалось, когда Волынский полк вошел в румынское селение Зимницу. Рота, где служил Афанасий, остановилась в узкой улице. В хатах загорались огни. У колодца столпились солдаты. Старик-румын подавал им поду.
— Пофтиме, пофтиме,[20] — говорил он ласково.
Фельдфебельский окрик раздался сзади.
— Чего стали! Пошел вперед!
Двинулись по улице в темноте, между высоких садов, Плетневых изгородей, мимо белых домов. Нет-нет и донесет в улицу запах большой реки — пахнет илом, сыростью и свежестью широкого водного простора. Никто не спрашивает, что это такое? — все знают: под селом — Дунай…
Вышли из улицы и наверху, на каком-то поле стали выстраивать взводы и без команд, следуя за своими ротными командирами, стали в густые батальонные колонны.
Вполголоса скомандовали:
— Рота, стой! Составь!
Звякнули штыки составляемых в козлы ружей. Усталые тридцативерстным переходом без привалов, солдаты полегли за ружьями, сняли ранцы и скатки.
— От каждого взвода послать по два человека к котлам за порциями…
От артельных повозок на широких полотнищах принесли куски холодного вареного мяса и хлеб и раздали солдатам. Люди сняли кепи, перекрестились и жадно ели ужин. Пахло хлебом, мясом, слышались вздохи, кто-нибудь икнет и вздохнет.
Снизу, из балки, оттуда, где была река, проехал казак и спросил:
— Где генерал Иолшин?
Никто ему не ответил, и казак проехал дальше вверх и исчез во мраке.
Большим, красным рогом, предвещая вёдро, проявилась в потемневшем небе молодая луна. От деревьев, от составленных в козлы ружей, от людей потянулись тени… В мутном, призрачном лунном свете растворились дали…
— Первый и второй батальоны в ружье!
Роты молча поднялись, разобрали ружья и стали спускаться к реке. Вдали под небесным темным пологом черной полосой чуть наметился другой, «его» берег.
Вдруг на том берегу засветилось много огней. Стали видны раскидистые купы больших деревьев, снизу освещенные золотистым пламенем костров. Там певуче и стройно заиграла музыка. Военный оркестр играл Мейерберовского «Пророка».
По узкой, пыльной дороге, толкаясь среди солдат, Афанасий спустился к реке. Перед ним была протока, между румынским берегом и длинным островом, поросшим кустами. В протоке были причалены к берегу понтоны. Здесь была старая австрийская таможня и подле нее пристань. К этой пристани один за одним подходили понтоны для погрузки. Саперный офицер ладонью отделял ряды, отсчитывая их на понтон.
— Вторая стрелковая?
— Так точно, — ответил Афанасий.
— Два, четыре, шесть, — проворней, братцы, — отсчитывал ряды офицер. — Двадцать четыре, шесть, восемь, тридцать, тридцать восемь, сорок. Стой!
По намокшим, скользким, колеблющимся доскам солдаты сходили на понтон. Бряцали приклады о железные борты. На банках подле уключин сидели уральские казаки и лохматых бараньих папахах.
По берегу, между столпившихся солдат, проехали несколько всадников. По крупной лошади и по белой фуражке Афанасий признал в одном из них генерала Драгомирова.
— Генерал Рихтер здесь? — спросил Драгомиров кого-то у самой воды.
— Я здесь, ваше превосходительство, — ответили из солдатской толпы, и высокий генерал в черном сюртуке подошел к Драгомирову.
