— Привет, — устало улыбнулся ему Пилат. Пришедший не ответил префекту, а вместо этого обнял его за плечи и даже прижал к себе.
Когда объятия закончились, Пилат обернулся к охранникам и едва кивнул головой куда-то налево. Те мгновенно растворились в темноте за левым светильником. А Пилат с встречавшим его медленно направились в сторону мраморной лестницы, ведущей на террасы дворцового сада.
— Благополучно добрался? — на чистейшей и немного старомодной латыни спросил человек в греческом плаще.
— Спасибо, Максим. Если есть что-то приятное в моих приездах в Иерусалим, так это дорога. Знаешь почему?
— Потому что, когда сидишь в седле, не надо писать отчеты.
— Ты мысли мои читаешь?! — с деланным удивлением спросил Пилат.
— Нет, я просто давно тебя знаю.
— И тебе, Максим, всё обо мне известно?
— Слава Аполлону, не всё. Всё знать о своем начальнике, во-первых, опасно. А во-вторых… — Максим замолчал.
— А во-вторых? — напомнил Пилат и остановился.
— Во-вторых, всё знать о таком человеке, как ты, просто невозможно, — ответил Максим и тоже остановился.
Они уже достаточно отошли от светильников, но еще не добрались до залитого луной пространства сада, и потому лица их были не видны. Пилат повернулся к своему собеседнику, а Максим скорее даже немного отвернулся от него в сторону.
— Грамотно рассуждаешь, — насмешливо произнес Пилат.
— На моей должности иначе нельзя. Если станешь неграмотно рассуждать… — Максим опять не закончил.
— Что будет?
— Ты возьмешь себе другого начальника службы безопасности. — Теперь и в голосе Максима прозвучала ироническая нотка.
— Другого начальника службы безопасности? Ну, это уже неграмотное рассуждение. Потому что ты незаменим, Корнелий Максим. На своей должности ты совершенно незаменим и прекрасно об этом знаешь.
— Все люди заменимы. Незаменим только император Тиберий, да пошлют ему боги долгую жизнь и всеобщий мир на земле.
Пилат сперва оглянулся по сторонам, а затем спросил с некоторым раздражением:
— Насчет Тиберия я не понял?
— Что ты не понял, Луций? — спокойно спросил Максим, называя префекта по его первому, личному имени.
— Я что, в ответ на твое славословие тоже должен теперь…
— Ты должен прежде всего отдохнуть с дороги, — поспешно возразил Максим и добавил: — Ты, похоже, всё-таки устал и утратил обычное для тебя чувство юмора.
Пилат засмеялся и продолжил путь к лестнице. Максим пошел за ним. Походка у него была странной: он, словно театральный мим, сильно выворачивал ступни и шел вразвалку, дольше чем нужно задерживая вес на одной ноге, так что сутулые плечи и всё тело покачивались из стороны в сторону.
— Кстати, о чувстве юмора, — сказал Пилат. — Это твои люди поймали Варавву?
— Откуда знаешь? Каиафа меня опередил?
— Максим, ты ведь не иудей. Не надо отвечать мне вопросом на вопрос.
— Иисуса Варавву вообще-то арестовали храмовые стражники.
— Эти шелудивые бездельники блохи на себе поймать не могут… Я тебя спрашиваю: твои люди схватили Варавву?
— Мои, Пилат, если так тебе будет спокойнее.
— Я так и понял… А как тебе удалось? Его ведь все считали неуловимым.
— Неуловимыми бывают те, которых никто не ловит… Я решил его задержать. Разработал план. Дал соответствующие указания службе, и она провела операцию. Стоит ли говорить о такой чепухе… Ты лучше расскажи о последних новостях из Рима.
— О Риме потом. На чем ты взял Варавву?
— На женщине.
— Так примитивно?
— Я же говорю: всё примитивно, и не стоит рассказывать. Три старых, как мир, принципа. И первый принцип — женщина.
— Действительно примитивно, — уже огорченно повторил Пилат. А Максим равнодушно прибавил:
— Но не та женщина, которую любишь, а та, которую ненавидишь.
Казалось, Максим ждал дальнейших расспросов. Но Пилат молчал.
Они дошли до лестницы и стали подниматься по ее широким мраморным ступеням между живыми стенами из розовых кустов на нижнюю террасу сада к ротонде с фонтаном, постепенно выходя из тени дворцовой стены и вступая в царство лунного света.
— Здесь даже розы не пахнут, — сказал Пилат. — Ты знаешь, как я люблю их запах. Он защищает меня от иудейского зловония…
— Они с утра готовились к твоей встрече, — сказал Максим. — Сперва прискакал гонец из Иоппии, затем — из Лидды, потом два гонца — из Эммауса. Они следили за каждым твоим шагом, чтобы не пропустить момента.
— Я видел всех их лазутчиков. Они ничего не умеют делать незаметно. Я даже хотел приказать Лонгину схватить одного из них: ну, дескать, подозрительная личность и в целях безопасности… Но потом передумал.
— Как всегда, правильно и логично поступил. Зачем без нужды тревожить их муравейник?
— Я логики их как раз не понимаю. Я не хочу, чтобы меня встречали, — они меня встречают. Я протягиваю этому Каиафе руку — он от меня отшатывается, как от прокаженного. Ты бы видел его лицо, Максим, когда мы поднимались на площадь и я обнял его за талию!
— За талию? Первосвященника? Накануне светлого праздника Пасхи? — невозмутимо не столько спрашивал, сколько констатировал начальник службы безопасности. — Не переживай. У Каиафы на каждый день заготовлено одно, а то и несколько одеяний на тот случай, если ты решишь обнять его за талию… Не сомневаюсь, что он уже снял оскверненное тобой одеяние и отдал чистильщикам, которых у него целый штат… И рукопожатие твое он скоро смоет. Думаю, трех вод ему хватит…
— А мне как от них отмыться? — грустно вздохнул Пилат. — От них, кстати, всегда плохо пахнет. То ли они, несмотря на свои очищения, плохо моются, то ли кожа у них вонючая… Помню, однажды мне привели одну еврейку. Внешне она была хоть куда. И на ложе… Клянусь Венерой, я редко когда встречал такое постельное мастерство!.. Но от запаха ее я долго не мог отделаться, хотя встреча наша происходила в бане: мы парились в калдарии, затем плавали в фригидарии, несколько раз заходили в тепидарий… В Кесарии было дело… И ванны я велел надушить. И ложе опрыскали. Но три дня после нее у меня болела голова. Спасали меня только розовые лепестки. По совету одного моего знакомого я повесил на шею мешочек с лепестками… Это было еще до того, как я женился на Клавдии и привез ее в Иудею. Не смотри на меня укоризненно, — прибавил Пилат, хотя именно в этот момент Максим повернулся к нему затылком и стал смотреть в сторону казарм.
— Ванну тебе приготовили. Такую, как ты любишь. Я проследил, — ответил начальник службы безопасности.
— С лепестками? — капризно спросил Пилат и вдруг улыбнулся обаятельной своей улыбкой с ямочками.
Они уже были в лунном сиянии на нижней террасе возле ротонды с поющим фонтаном, и лица их были теперь прекрасно видны, особенно когда они поворачивались друг к другу.
— Ты ночевал в Иоппии? А почему не в Лидде? — спросил Корнелий Афраний Максим, отворачиваясь от казарм и обращая лицо к Луцию Понтию Пилату.
На вид Максиму было лет сорок пять, и был он похож на грека, точнее, на Аристотеля. Но не на того Аристотеля, который с бородой, а на Аристотеля без бороды, с большими, чуть оттопыренными ушами, со стрижкой под горшок, с широким носом, длинным ртом с постоянно поджатыми губами; с морщинами на лбу, которые сходились к переносице, вернее, от переносицы выскакивали на лоб и разбегались к ушам и под челку. Но руки у него были тонкие, а пальцы длинные с удивительной красоты ногтями, похожими на продолговатые виноградины — того сорта, который растет только на Родосе и только в Линде.
Эти пальцы он сейчас поднес к своему лицу и оглаживал подбородок, точно там была борода, хотя никакой бороды не было, а лицо было чисто выбрито.
— А ты где ночевал, Максим? — продолжая улыбаться, спросил Пилат.
— Я ночевал здесь, во дворце, — отвечал Максим.
Волосы у него были пепельного цвета, а глаза — неопределенного цвета и большие. Глаз он никогда не щурил, никакого лукавства во взгляде не было, зато была грусть и какая-то давно накопившаяся усталость — не столько от жизни, сколько от самого себя и собственных мыслей. И этими большими, грустными и усталыми глазами он теперь медленно разглядывал Пилата, как живописец, который готовится написать портрет и хочет подсмотреть и запечатлеть в памяти каждую черточку, каждое выражение.
— Во флигеле Агриппы? — спросил Пилат.
— Нет, во флигеле Августа.
— Но я ведь просил ночевать в моем флигеле?
— Твой флигель готовили к твоему приезду.
— Ночью готовили?
— До позднего вечера. А я захотел лечь спать пораньше.
— Ну, а я, вместо того чтобы ночевать в Лидде, решил переночевать в Иоппии, — ласково сказал Пилат и перестал улыбаться.
Пилат зашел в ротонду, подставил правую руку под струю фонтана сперва пальцами вниз, затем ладонью. Потом то же самое Проделал с левой рукой. Потом стал тереть ладонью о ладонь.
