— Я согласен, — с казал он, явно удивив Дэна. — Подавайте подумаем, сможем ли мы убедить Филипа увеличить жалованье, когда у монастыря нет денег?
Воцарилось молчание. Первым его нарушил Дэн:
— Чтобы свести концы с концами, нам нужно двадцать четыре пенса в неделю. И даже тогда мы будем жить хуже, чем прежде.
Смятение и растерянность охватили Джека: где я допустил ошибку, думал он, почему все пошло наперекосяк?
— Двадцать четыре пенса в неделю — и точка, — отрезал Пьер. И многие закивали в знак согласия.
Джек вдруг сообразил, что не только он тщательно готовился к этому разговору. Он бросил тяжелый взгляд на Дэна и сказал:
— Я вижу, вы обо всем уже договорились?
— Да, ночью в трактире, — с вызовом ответил тот. — А что, нельзя было?
— Ну что ты! Бога ради. Но, может быть, для тех из нас, кто не имел чести участвовать в вашем разговоре, ты расскажешь, что вы решили?
— Хорошо. — Те, кто не был этой ночью в трактире, почувствовали себя обиженными, но Дэн не испытывал угрызений совести. Только он собрался открыть рот, чтобы продолжить, как вошел приор Филип. Джек изучающе посмотрел на него: лицо приора светилось счастьем. Филип перехватил его взгляд и едва заметно кивнул ему. У Джека внутри все задрожало от радости: значит, монахи пошли на уступки. Он уже хотел было перебить Дэна, но на какое-то мгновение опоздал. — Мы требуем двадцать четыре пенса в неделю для ремесленников, — громко произнес тот. — Двенадцать пенсов — простым рабочим и сорок восемь — мастерам.
Джек снова взглянул на Филипа. Выражение довольства с лица приора исчезло, и оно обрело тяжелые черты воинствующей непримиримости.
— Подождите, подождите, — сказал Джек. — Это ведь еще не мнение всей ложи, а только дурацкое требование подвыпившей компании.
— Да нет, — послышался чей-то новый голос. Альфред! — Думаю, большинство проголосует за увеличение жалованья вдвое.
Джек молча уставился на него, а внутри все кипело от злости.
— Несколько месяцев назад ты умолял меня дать тебе работу, — сказал он. — А теперь ты требуешь двойной оплаты. Мне бы лучше было оставить тебя без куска хлеба!
— И это случится с каждым из вас, если вы не внемлете разуму, — заключил Филип.
Джек, как мог, старался избегать таких резких слов, но другого выхода он уже не видел: его собственный план с треском провалился.
— Мы не выйдем на работу до тех пор, пока не получим свои двадцать четыре пенса. Это наше последнее слово.
— Об этом не может быть и речи. — Филип был взбешен. — Что за дурацкие фантазии? Я даже обсуждать ничего больше не хочу.
— А мы и не собираемся больше чесать языки, — ответил Дэн. — За меньшее мы работать не станем. Ни за что!
— Но это же глупо! — не выдержал Джек. — Как вы можете сидеть здесь и говорить, что не будете работать за меньшее?! Ты же, дурак, первый останешься без работы. Куда ты пойдешь?
— Найду куда, — ответил Дэн.
Люди приутихли.
О Боже, мелькнула у Джека отчаянная мысль, все ясно: им есть где устроиться.
— Мы знаем одно место, — сказал Дэн и встал. — Что до меня, я сейчас же отправляюсь туда.
— Ты о чем? — попытался остановить его Джек.
Дэн выглядел победителем.
— Мне предложили работу на новой стройке, в Ширинге. Там строят новую церковь. И ремесленникам положили двадцать четыре пенса в неделю.
Джек оглядел всех собравшихся:
— Кому еще предложили перебраться в Ширинг?
По лицам людей было видно, что им стыдно.
— Всем, — ответил Дэн.
Джек почувствовал, что пришел конец. Это был заговор; Его просто-напросто предали. А он ничего не понял. Обида перешла в слепую ярость, и он бросил всем собравшимся:
— Кто?! Кто из вас оказался предателем?! — и обвел взглядом комнату. Мало кто отваживался смотреть ему в глаза. Но оттого, что всем было стыдно, Джеку было не легче. Он чувствовал себя в роли отвергнутого любовника. — Кто заманивает вас в Ширинг? — кричал он. — Кто будет там мастером-строителем? — Его взгляд пробежал поверх голов и остановился на Альфреде. Ну конечно же! Кто же еще! И почувствовал отвращение. — Альфред? — с презрением выговорил он. — Значит, вы бросаете меня, чтобы уйти работать к Альфреду?
Ответом было гробовое молчание.
Наконец Дэн решился:
— Да, мы уходим.
Это было его, Джека, поражение.
— Что ж, быть посему, — с горечью сказал он. — Вы знаете меня, знаете моего брата, и вы выбрали его. Вы знаете приора Филипа и графа Уильяма — вы выбрали второго. Все, что я могу сказать вам: вы заслуживаете того, что получите.
— Расскажи мне какую-нибудь историю, — сказала Алина. — Я давно уже не слышала их от тебя. Помнишь, как было раньше?
— Помню, — ответил Джек.
Они вновь были на своей любимой поляне в лесу. Стояла поздняя осень, и им пришлось развести огонь под скалистым выступом. День выдался серым и промозглым, но, разгоряченные после жарких объятий, под веселое потрескивание горевших в костре сучьев, они не замечали ничего вокруг.
Джек расстегнул на Алине плащ и коснулся ее груди. Она чувствовала, что груди ее стали слишком большими, переживала. Что теперь они не такие высокие и упругие, как раньше, до рождения детей. Но Джек по-прежнему любил их, и она радостно, с облегчением вздыхала, когда он жадно тянулся к ним.
— История о принцессе, которая жила на самой вершине башни огромного замка, — начал Джек и нежно сжал сосок ее груди. — И о принце, жившем в такой же башне, но в соседнем замке. — Он провел рукой по другой груди. — Каждый день они смотрели друг на друга из окон своих опочивален, словно из заточения, и мечтали только о том, чтобы преодолеть долину, разделявшую их. — Рука его задержалась на мгновение в ложбинке между ее грудей и неожиданно скользнула ниже. — Но каждое воскресенье, днем, они встречались в лесу! — Алина пронзительно вскрикнула, словно в испуге, и тут же рассмеялась.
Эти воскресные дни были для обоих самыми драгоценными моментами в их жизни, которая стремительно катилась к упадку.
Из-за неурожая и падения цен на шерсть повсюду царили разруха и запустение. Разорялись торговцы, оставались без работы горожане, крестьяне в деревнях умирали от голода. Джеку, к счастью, пока платили деньги: с горсткой оставшихся ремесленников он потихоньку возводил первый пролет нефа. А вот Алине пришлось свернуть свое дело. Здесь, в Кингсбридже, жизнь была намного труднее, чем во всей Южной Англии, еще и потому, что Уильям Хамлей ничего не делал, чтобы хоть как-то облегчить жизнь людей.
Алина особенно тяжело переживала из-за этого. Граф стал ужасно жаден, все деньги отдавал только на строительство церкви в память о своей зловредной, выжившей из ума матери. Он разогнал почти всех, кто арендовал у него землю, за неуплату долгов, и теперь самые плодородные угодья зарастали бурьяном, не принося так не хватавшего людям хлеба. А сам тем временем копил зерно, чтобы еще выше поднять цены. Да, какое-то время он мог извлекать выгоду для себя, но, если заглянуть в будущее, становится ясно: это нанесет непоправимый ущерб всему его хозяйству, и людям просто нечего будет есть. Алина вспоминала времена, когда графством владел ее отец: какими цветущими и богатыми были города, какие урожаи приносила земля, и сердце ее сжималось от нестерпимой боли.
Вот уже несколько лет она почти не вспоминала о клятвах, которые она с братом дали своему отцу. С тех пор как Уильям стал графом, а у нее появилась семья, мысль о том, чтобы Ричард вернул себе графство, стала все больше походить на тщетную фантазию. Брат стал теперь предводителем стражи. Он женился на местной девушке, дочери плотника, но у бедняжки, к несчастью, оказалось совсем слабое здоровье, и она умерла в прошлом году, так и не оставив Ричарду детей.
Как только разразился голод, Алина стала вновь подумывать о том, как бы вернуть графство. Она знала, что если Ричард станет графом, то с ее помощью он сможет многое сделать, чтобы облегчить страдания людей. Но то были только мечты: Уильям пользовался расположением самого короля Стефана, который одержал верх в гражданской войне, и надежд на скорые перемены не было никаких.
И все же здесь, на поляне, в стороне от чужих глаз и тяжких забот, в объятиях любимого человека, горестные мысли покидали Алину. Оба были влекомы ненасытной страстью друг к другу — Алина до сих пор с трепетом вспоминала, с каким жаром она отдавалась Джеку вначале, да и сейчас, когда ей исполнилось тридцать три и материнство отразилось на ее фигуре — она раздалась в бедрах, живот, всегда гладкий и упругий, слегка обвис, — он все еще упивался ее телом, и они вновь и вновь сливались в порыве любовного безумия.
Его смешной рассказ о двух влюбленных в лесу сменился сладострастными ласками, и Алина стала целовать его лицо, растворившись в блаженной неге. И тут она услышала голоса.
