Любопытный тип этот аббат Ломбардеро, не такой, конечно, как покойный Шоан Антонио, его дядя, дед Франсиско Антонио, которому сейчас двадцать девять лет; его отец выдумывал деревянного коня и самолеты, которые разбивались из-за плохо прилаженного хвоста, покойный разрабатывал их с его помощью, и теперь он, внук изобретателя, вполне может воспроизвести летательные аппараты и скачущие механизмы и поддерживать эти механические игрушки в действии с той же надеждой и страстью, что вдохновили сердце старика и окрылили его могучий разум.
Однажды, когда теперешний аббат был еще мальчиком, он зашел в дом в Феррейреле. В коридоре, соединяющем дом с часовней, находилась деревянная чаша, которая всегда привлекала его внимание; в выдолбленной чаше мог поместиться лежащий человек. Венансио смотрел на чашу, увлеченно разглядывал овальное углубление, любуясь текстурой каштановой древесины, мягкими формами этой купели, спрашивая себя, для чего может служить сей предмет, столь прекрасный, что он и помыслить не мог, что это может быть гроб или кормушка для скота, — разве что вместилище для цветов или вздохов. Мальчик предавался созерцанию этого столь странного творения своего дяди, вдруг он увидел, что в коридоре наверху, возле самой двери, открывающей доступ на маленькие хоры часовни, зацепившись ногами за дверной косяк, как раз там, где можно прочесть:
КТО В СИЮ ДВЕРЬ ВОЙДЕТ,
ЖИЗНЬ СВОЮ ДА ИСПРАВИТ СЕГОДНЯ,
ИБО В РУКАХ ЕГО ВХОД,
А ВЫХОД — В РУКАХ ГОСПОДНИХ,
головой вниз висит сам дядя и ест вареные яйца.
— Что ты там делаешь, дядя? — спросил будущий аббат.
У старого Шоана Антонио рот был набит яйцом, которое его сын Франсиско Антонио только что засунул ему туда под внимательным взглядом его зятя Мануэля Антонио, отца Франсиско Антонио, кума Франсиско Антонио, являющегося, как легко догадаться, дядей последнего и сыном первого и одновременно двоюродным дядей Венансио в соответствии с родством, которое весьма непросто истолковать, поскольку в таком случае придется разъяснять и то, кем приходится им Шосеф, а это уж слишком все запутает и усложнит дело. Итак, старый Шоан Антонио не смог ему ответить, и тогда это сделал за него Франсиско Антонио:
— Дедушка проверяет, что именно требует питания: тело или сила притяжения.
Венансио замолчал и посмотрел на старика. Все-таки пищи требовало тело, ибо если бы это было не так, то яйца, которые целиком заглатывал старик, не смогли бы подниматься вверх, то есть на самом деле спускаться вниз по телу, притягиваемые к земле в полном соответствии с законом тяготения, чего явно не происходило, поскольку он поглотил уже полдюжины их и ни одно еще не выпало, как объяснил мальчику Антонио Мануэль, дядя, с выражением полного понимания, возникшим благодаря самоотверженному эмпиризму, воплощенному в жизнь бесстрашным старцем, подвергающим таким жестоким испытаниям свою печень.
— Яблоко Ньютона и яйцо дяди Шоана Антонио! — с улыбкой сказал про себя, вспомнив об этом, брат Венансио.
Старик запивал яйца парным молоком, которое также противоречило закону тяготения и поднималось вниз по телу, к радости и восторгу собравшихся здесь Ломбардеро, этого странного семейства.
Венансио кивнул головой и продолжал наблюдать за происходящим, а Франсиско Антонио, внук, вновь подносил к самому рту старика кувшин с молоком, в который предусмотрительно вставил две длинные соломинки, чтобы дед мог втягивать молоко через них, дабы доказать опытным путем, что то, что было верно для твердых веществ, было также верно и для жидкостей.
Череп Шоана Антонио уже через два года после его смерти, надлежащим образом очищенный, покоился в особом ларце рядом с алтарем часовенки под внимательными и покровительственными взорами святого Ильдефонсо и Девы Воспомоществования прямо под благородным гербом рода Фернандеса Ломбардеро, дабы, благоговейно прикасаясь к нему, члены семейства могли воспринять те добродетели, что при жизни вобрало в себя его содержимое, а именно исключительный ум и великую доброжелательность.
— Сервантес написал замечательные страницы Дон Кихота, обладая гораздо менее светлым разумом и более заурядной головой, — проворчал про себя аббат, подводя итог вспомнившейся ему истории.
Пока лошадей отводят в конюшни через калитку в правой части монастыря, Венансио вспоминает годы своего чудесного детства и размышляет о последних двух ночах своего родственника Ибаньеса. Если первое воспоминание наполняет его нежностью, то второе возбуждает, но он искусно скрывает состояние своих души и тела. Потом друзья заходят в монастырь и направляются к кельям, приготовленным для Ибаньеса и сопровождающих его людей.
Оказавшись затем наедине в просторной келье аббата, они неторопливо обсуждают все, что произошло в Саргаделосе, и даже составляют план действий на ближайшие месяцы. Фабрика будет восстановлена, о чем Антонио уже сказал во время званого обеда, и на это будут направлены средства, которые позволят не только возместить ущерб, но и обратить во благо нанесенное зло. Они добьются этого с помощью искусной политики, основные направления которой прямо здесь этим вечером, по приезде из Сантальи, пройдя через густую пелену тумана, наметят эти двое старых друзей и родственников, двое старых сообщников.
Совсем немного времени уходит у них на то, чтобы определить контуры действий и принять основные решения. Нужно будет усилить охрану и защиту, укрепить оба полка солдат — Африку и Принцессу, — увеличив, насколько это возможно, их штат, сделать поселок еще более военизированным и действовать так, чтобы рабочие Саргаделоса имели выгоды, которых лишены рабочие других мест, или же чтобы они подчинялись строгой лагерной дисциплине. На основании этих и других мер, которые будут приняты, когда наступит подходящий момент, когда будут намечены главные линии деятельности, они сформулируют документы, позволяющие им отстаивать свои позиции в суде и подобающим образом взыскивать за совершенное, положив таким образом начало тому, что уже стало обретать все более отчетливые черты мести; недаром Венансио располагает докладами обо всем случившемся и уже начал составлять необходимые ответы, дергая за нужные ниточки, пуская в ход связи, взывая к помощи верных друзей и требуя ее от тех, кто, как он знает, враждебен, но вынужден подчиниться.
Эта линия поведения совсем не нова для них. Вот уже скоро тридцать лет, как они делают в точности то же самое. Когда Антонио еще учился в Виланове, брат Венансио уже советовал ему поступать именно так. Он сделал это, например, когда Антонио сообщил ему о своем твердом решении бросить учебу. Уже тогда Венансио убеждал его, что он лучше и с большей пользой сможет заниматься торговлей, если обратится к ней, имея за плечами багаж обретенных знаний, нежели без него; что необходимо терпение, чтобы получить богатство, в котором ему было отказано при рождении и желать которого заставило его материнское воспитание. Но он понимал также, что хоть знания, помогающие достичь этого, содержатся в книгах, причина успеха кроется не в том, чтобы полностью посвятить себя книгам и имеющимся в них сведениям, а в том, чтобы выйти в мир и заключить торговую сделку, из которой всегда можно извлечь выгоду.
Когда Антонио приводил подобные аргументы, брат Венансио обычно сдерживал, хотя и не укрощал полностью его порывы, убежденный разумностью этих доводов, но в то же время стремясь отсрочить выход в свет своего воспитанника. Никто не понимал это лучше, чем он, ведь он прекрасно знал о том, что все свое детство Антонио выслушивал, как мать упрекала отца за книги и знатное происхождение, которые не позволяют достойно содержать семью, и приходится ей делать это своим трудом и с помощью денег, предоставленных кланом Ломбардеро. Мать Венансио тоже из Ломбардеро. Да, нужно делать деньги. Маленький Антонио и знать ничего не хочет о часах, а о том, чтобы заняться кузнечным делом, еще предстоит поговорить. Пришлось поговорить. Не раз и не два. Но Антонио убедил его. Ибаньесу хватило выдержки как раз для того, чтобы дождаться момента окончания учебы. Сейчас, вспоминая обо всех этих крайностях, Венансио вновь призывает его к спокойствию, дабы основательно изучить все дела, подчеркивая, что необдуманные решения — это одно, а действия, следующие за их принятием, — совсем другое.
— Миру неведом ни один ученый-эрудит, который умел бы делать деньги, — возражает ему Ибаньес, вспоминая прежние споры, — а моя интуиция стоит не меньше, чем иное логическое рассуждение.
— Да, это так. Я вижу, что ты помнишь, что есть два вида познания, логическое и интуитивное. Но мне бы хотелось, чтобы ты помнил, что оба они истинны. И что они не противоречат одно другому.
