Туркменскими сотнями командовали Рузмамед и Кара-кель. Вернувшись в ставку, оба, явно недовольные неумелыми действиями Кутбеддина-ходжи, склонили перед повелителем головы.
— Маградит, отведи свои войска от Боджнурда, пусть останутся в засаде только туркмены! — попросил Рузмамед. — Мы возьмем город хитростью. Через два-три дня, когда боджнурдцы увидят, что ты увел войска, в вернутся к прежней жизни, мои джигиты сразу же захватят город.
— Как вы это сделаете? — спросил Аллакули-хан.
— Рано утром персы начнут выгонять на пастбища скот, откроют ворота, и мы ворвемся в город.
— Это рискованно, — усомнился хан. — В Боджнурда десять тысяч человек, вам с ними не справиться.
— Маградит, один чабан справляется с отарой овец!
Хан улыбнулся, но тут над его ухом склонился Кутбеддин-ходжа и зашептал что-то тихонько. Аллакули-хан, слушая его, хмурился и кряхтел, затем велел Руз-мамеду удалиться. Когда юз-баши вышел из шатра, шейх зловеще засмеялся:
— Хан, туркмены хотят обмануть тебя. Они захватят самую дорогую добычу, а твои воины останутся ни с чем. Если говорить о привилегии, то ею должны пользоваться коренные хивинцы! Но ты, повелитель, больше всего заботишься о русских пушкарях и разбойниках-туркменах.
Шейх попал в цель, задев самолюбие стоящих возле хана хивинских биев. Сановники единодушно поддержали шейх-уль-ислама. Аллакули-хан, подумав немного, приказал взять Боджнурд приступом.
Двадцатитысячное войско, словно саранча, полезло на стены города, сваливаясь с лестниц в ров. Гремели замбуреки с холмов. Ядра свистели в воздухе, летя через стены. Русские пушкари с огромными орудиями на колесах карабкались по склону к главным воротам, чтобы прямой наводкой, единым залпом снести их. В складывающейся ситуации штурма эта была самая надежная мера. Это понимал хан, его приближенные и, конечно же, Сергей со своими пушкарями.
Склон был крут и каменист, а артиллеристы измучены походом. Им за время многодневного перехода пришлось хватить лиха через край. Сначала они мучались в барханах, когда даже могучие инеры не могли вытянуть из песка увязавшие по самые втулки колес огромные кулеврины. Артиллеристы, оголенные до пояса, грязные, потные, обессилевшие, орали на верблюдов и друг на друга. Словоречивые и надменные сановники - приятели Сергея — один за другим оставили его, как только Аллакули-хан приказал «разукрасить» пушкарям спину плетьми. Рахимкули-торе иногда подъезжал к ним, но явно не из дружеских привязанностей, а чтобы подбодрить их. Иногда он заставлял своих сарбазов помочь пушкарям. Дух в роте Сергея был явно подорван. Русские рабы никак не могли почувствовать на себе армейскую доблесть — уж слишком откровенно пренебрежительно относились к ним хивинцы. А после того, как выпороли Егора, Василька и других пушкарей, сникли вовсе. На каждом привале, прежде чем сесть к котлу за пшеничную кашу — ярму, Егор ложился на живот и заставлял кого-либо из своих смазывать спину дегтем. Исхлестанная плетью спина Егора заживала медленно. Кровоточащие полосы покрылись гнойной коркой. Спина сильно зудела. Ежедневные тридцативерстные переходы охладили пыл Сергея. Стал он осторожнее, осмотрительнее и от поговорки своей поотвык. Егор Саврасов заметил: «Ну что, голова садовая, смирился что ль?! Что-то мату твоего уже не слышно, ядрена вошь!» «Услышишь еще, — со злостью отвечал Сергей. — Попусту-то зачем его разбрасывать! Как бы этого Кути-ходжу за горло взять, вот тогда бы я выругался с удовольствием!» «Ну это ты брось, — испугался Егор. — Этим ты в себя, и нас всех порешишь. Я вот думаю, Серега, не устроить ли нам побег — места в Хорасане для этого очень удобные, сплошь горы да ущелья. Забьемся в какую-либо щель, как тараканы, а когда уйдут хивинцы, подадимся к Каспийскому морю. Там можно на корабль сесть». «Брось ты, Егор, эту блажь! — отмахнулся Сергей. — Сбежишь от хивинцев, угодишь в руки персов или курдов. А что касается меня, то для Сергея Лихарева дорога в Россию закрыта. Сам знаешь — почему». Гремели ружья и ревели люди — штурм продолжался. Пушкари, напирая плечами на тяжелые пушечные колеса, катили орудия к воротам. Камни и старые завалы из срубленных деревьев мешали им. К тому же персы со стены поливали пушкарей беспрестанным ружейным огнем. Верблюды, тянувшие пушки, корячились, запрокидывали морды и шарахались из стороны в сто рону. Несколько инеров были сражены пулями, как только орудия удалось выволочь на открытое место.
Произошел затор, пушкари растерялись и залегли за спинами убитых животных, спасаясь от пуль. Кутбеддин-ходжа, негодуя на нерасторопность русских, послал к ним свою охранную сотню, чтобы поднять с земли. Конники принялись сечь кнутами артиллеристов. Кутбеддин-ходжа поднялся на холм, где со свитой стоял Аллакули-хан.
— Ваше величество, из-за этих неуклюжих свиней мы не сможем ворваться в город. Я прикажу их всех высечь!
Хан не отозвался, продолжая наблюдать за штурмом. Прошло еще несколько мучительных минут, и вот он увидел, как артиллеристы подкатили два орудия прямо к воротам, зажгли запальники, дали залп. Дым окутал стену и ворота, грохот прокатился по предгорной равнине. Едва гул утих, послышался человеческий рев — это ринулись в пролом туркменские и хивинские сотня, сокрушая все на своем пути.
— Наконец-то! — злорадно выговорил шейх-уль-ис лам. — Но все равно я выпорю пушкарей за их нерасторопность. Этот «кость в горло» мстит нам.
Аллакули-хан помрачнел:
— Шейх, ты забываешь, что пушкарь принадлежит мне. И другие белые рабы — не твои. Хозяин их — Юсуф-мехтер. Помнится, года два назад ты жаловался, когда мехтер присвоил твоих быков и пахал на них, а теперь ты решил распорядиться рабами мехтера. Я хотел бы, Кути-ходжа, чтобы ты, храня чистоту веры и прибавляя дух войску, не переступал дозволенного.
Шейх смолчал, не посмел перечить, увидев, как налились кровью глаза хана. Еще мгновенье и он скажет: «Да кто же здесь хан — я или ты?!» Кутбеддин-ходжа вновь подался к осажденной крепости. Хан, помедлив немного, сел на коня и распорядился:
— Приказываю всех пленных — мужчин, женщин и детей — вывести к горам на Гюнаминскую дорогу. Ночевать будем в Гюнами, оттуда пойдем в Кара-Кала!
Приближенные хана поскакали к стенам города, откуда уже гнали пленных, скот и везли награбленное добро на лошадях, верблюдах и арбах. Плачем женщин и детей, воем собак и ржаньем лошадей огласилась предгорная долина. До вечера хивинцы, ссорясь и крича, делили добычу. Сановники хана, разъезжая на конях, наводили порядок, Рахимкули-торе подъехал к сидя щим возле пушек русским рабам, сказал, не слезая о коня;
— Сергей-ага, хан доволен тобой. Иди к нему,
— Ладно, схожу, — Сергей поднялся, вытирая рукавом покрытое копотью лицо.
— Ты бы умылся, Серега, а то вдруг Аллакули целоваться полезет, — съязвил Егор, — Ты же у него на особом положении.
Желтый кожаный шатер Аллакули-хана был окружен нукерами. За живым кольцом охраны сновали слуги, готовя в большом котле шурпу. Пахло жареной бараниной. Сергея пропустили к шатру.
Войдя, Сергей увидел Аллакули-хана сидящим у свечи перед Кораном. Хан, вероятно, читал или искал в священной книге понадобившуюся ему суру.
— Все ли пушки целы? — спросил он, оторвав от книги глаза.
— На трех разбиты колеса и поврежден один прицел. Но это поправимо.
— Ладно, топчи-баши, я доволен тобой. Останься, поужинаешь с моими людьми. Надо показать Кути-ходже, что ты любим мной, иначе он убьет тебя, а я и знать не буду.
Спустя час, когда ужин был готов, хан вышел из шатра и сел в походное кожаное кресло, сделанное в виде трона. Перед ним на ковре в тусклом свете зажженных свечей мерцали золотые блюда с мясом и фруктами. Личный повар Аллакули-хана, стоя на коленях, неспеша подавал ему в руки то кусок лепешки, то мясо на вертеле. Хан неторопливо пережевывал пищу, икал и сопел, глядя на стоявших полукругом сановников, среди которых был и Кутбеддин-ходжа. Когда дело дошло до щербета, хан твердо произнес:
— Хвала и почести русским пушкарям, ускорившим дело. Ты, Сергей, скажи своим урусам, что все они с этой минуты принадлежат мне и будут передаваться по наследству моим потомкам. А ты, Кути-ходжа, постарайся запомнить это.
Шейх не решился испортить аппетит маградиту — кивнул согласно. Хан встал, помыл руки и направился в шатер. Тотчас сановники подсели к оставленным блюдам. Сергей сел с ними, глядя со стеснением, как потянулись руки вельмож в общую огромную чашу с мясом. Он уже было осмелел и стал засучивать рукав на левой руке, но осекся, увидев алые глаза Кутбеддина-ходжи:
— Нечестивец, эта чаша для рук правоверных! Нельзя совать в нее грязные руки. На вот, держи, «кость в горло», — сунув ему в руки огромную кость, он развеселил сидящих, Только Рахимкули-торе не засмеялся, сказал с упреком:
