Палач выбрал прут потолще, взмахнул им выше головы и со свистом опустил на спину купца. Слезов, крестясь, считал удары.
— Не на… не надо… — прохрипел купец. — Дам, все отдам, в батраки, слышь, пойду, а дам…
— Вишь, как славно! Сразу бы так-то, и тебе, сударь мой, и нам поспокойней было бы. Унести его… Да следующего веди!
Четыре дня продолжалось следствие. Около ста человек были допрошены с пристрастием. Их били плетьми и розгами, пока, они не признавались в утайке той суммы, которую подсказывал им Крылов. Он не брезговал и маленьким доходом, Кузовлев дал тридцать рублей, Михаил Кудреватый — пятнадцать, Шарыпов — один рубль пятьдесят пять копеек. Все шло впрок.
Больше всего хлопот доставил Бичевин. Старик издавал душераздирающие стоны, но не признавался.
— Может, у него и нет столько? — вполголоса спросил ревизор у Слезова.
Тот замахал руками.
— У него в подвалах бочки с медной и серебряной деньгой рядами стоят, а злато ему, слышь, но ночам змей носит.
Умирающий старик признал пятнадцать тысяч, и его отнесли домой.
Главное было сделано.
Крылов отписал в сенат, что удалось ему собрать сто пятьдесят тысяч недоданных в казну денег и что за неплатеж запечатал он, сверх того, в нескольких лавках товары.
В ответ удостоился он благодарственного от господина Глебова письма. Стороной же дано было ему знать, что от пострадавших купцов во множестве доносы и жалобы в Петербург поступают, однакоже по строгому распоряжению генерал прокурора пересылаются прямо к нему, а там уничтожаются.
Прошло еще немного времени, и Крылова уведомили о награждении его тысячью рублей; к тому же сенат обнадеживал его, что по возвращении он и чином оставлен не будет.
Купечество было порядочно общипано. Поживиться с него было уже нечем. Собственно, теперь можно было ехать восвояси, но Крылову хотелось продлить свою жизнь в Иркутске.
Освободившись от дел, он снова предался удовольствиям: ездил на променады и танцовал «восьмерку» с трепещущими от страха и отвращения девицами.
Потом все это прискучило ему. Тогда он придумал интересную забаву: садился у окна и глядел на проходивших. Выбрав почему-нибудь одного, приказывал солдатам тащить его в дом и сечь изрядно розгами, а потом, угостив водкой, отпускал продолжать свой путь.
Мало-помалу жители перестали ходить перед домом Мясникова, но тогда Крылов сам отправлялся гулять по городу и, если бывал в дурном настроении, многих встречных приказывал пороть или сажать в кордегардию.
4
Но, видно, жизнь так устроена, что человеку не дано быть счастливым. Все, кажись, имел Василий Аристархович, все удалось ему, а в сердце у него завелась червоточина. И причиной тому была простая женщина — мясниковская жена Катерина.
Как-то под вечер она, глядя мужу в глаза, сказала:
— Намедни левизор этот меня к себе звал. А не пойду — извести грозился.
— И что же ты, Катеринушка? — бледнея, спросил Мясников.
Положив руки на плечи Мясникову, она тихо сказала:
— Запомни, Павел Семеныч: пусть он со мной что хошь делает, хоть огнем палит, не лягу я к нему в постелю. Это вы, мужики, перед ним труситесь. А мы, бабы, упрямые. Мы к боли да к беде терпеливые. Ломать станет — и то стерплю, только в рожу его скверную плюну.
— Погубишь ты себя, да и меня тоже, — растерянно бормотал купец, с неловкой лаской сжимая Катеринины руки. — Ты бы с ним вежливенько… Извините, дескать…
Она отодвинулась.
— Ужли итти к лядащему присоветуешь? — презрительно сказала она и, сурово сжав губы, вышла из комнаты.
К ночи Крылов прислал за нею троих солдат.
— Велено доставить, — угрюмо произнес один, — доброхотно али силком.
Она оглянулась по сторонам. Мясников порывался что-то сделать, но руки его дрожали. Дети, забившись в угол, горько плакали. Катерина набросила на плечи платок и пошла с солдатами.
Коллежский асессор стоял посреди комнаты, заложив руки за спину. На полу валялась опорожненная бутылка.
— Явилась, душечка? — сказал он вкрадчиво и странней, подпрыгивающей походкой обошел вокруг нее. — Супротив меня идешь? Супротив Крылова! — Он заскрежетал зубами и рванул ворот рубахи. — Эй, ребята! Сия женка сегодня государева слугу честного обидела. А потому приказываю я ее тотчас наказать примерно. И вас за труды благодарностью не оставлю.
Катерина рванулась к дверям. Ее перехватили, скрутили руки….
Крылов, размахивая в такт руками, следил, как вспухали под розгами багровые рубцы.
— Постой, братцы, — мотнулся он вдруг и, припав вплотную к лицу Катерины, прошипел: — Скажешь слово — озолочу, возвеличу!
Схваченная жесткими руками солдат Катерина не могла пошевельнуться. Она только застонала и в упор глянула на ревизора. От этого взгляда Крылов побелел.
— Постой же! — Он кликнул солдат и велел привести Мясникова.
— Слышь, Павел Семеныч, — обратился он к бледному купцу, — ты на меня дотоль претензиев иметь не должен. В пытошную тебя не водили и денег всего пять тысячей с тебя взял. А в сей час прямо тебе объявляю: уговори ты жену свою сделать по-моему. Коли не уговоришь — пошлю тебя прямо отсюдова на виску, и там под кнутьями дух испустишь. А дом твой забрать велю, и ребята малые по-миру пойдут. Сказал я тебе теперь — и слово мое крепко.
Он налил себе стакан водки, выпил его залпом и тяжело опустился в кресло.
Потом схватил лежавшую на столе плеть и протянул купцу.
— Бей ее!
— Василий Аристархович, о боге вспомни…
— Вспомнишь о нем, как сейчас поведут тебя в застенок, — насмешливо отозвался ревизор.
Обливаясь слезами, Мясников начал стегать жену.
— Уступи ты ему, вельзевулу, господину ревизору, — приговаривал он с усилием, — замучит он нас. Если приневолят, и грех не в грех.
— Слаб ты, вижу, в науке кнутобойства, — с мрачной усмешкой проговорил Крылов, — но добро тебе, что не ослушался. Хватит на сейчас. Завтра приходите оба. Еще поучишь. Авось, мужа послушается…
Но в ту же ночь стряслось с ним такое, чего никто в Иркутске, паче он сам, ожидать не мог.
…Катерина нею ночь не ложилась. Мужа она не винила. Вспоминая его побелевшее лицо и катившиеся градом слезы, она испытывала к нему только брезгливую жалость. Но робкие удары, которые он нанес ей, жгли ее непереносимо. Ее терзала мучительная обида а себя, за мужа, за всех тех, кого обрек себе в жертву ревизор, наслаждаясь их смиренной покорностью. Она возненавидела ту покорность, восстала против нее. Пускай смерть, каторга, клеймо палача — все лучше, чем безропотное подчинение.
Неведомое си чувство овладело ею, взмыло и понесло. Ее собственная судьба, дом, дети — все отступило, потеряла свое, казалось бы, необоримое могущество. Она сидела, прислушиваясь к звучавшим в ней голосам, радуясь ощущению совершенной свободы от сковывавших ее пут.
За окном все больше светлело. Белесая муть рассвета прояснялась, брызнули первые лучи солнца. Катерина встала и, взяв в руку большой нож, неслышными шагами прошла на половину ревизора.
От скрипа двери Крылов тотчас проснулся.
— Кто пустил? Что надо? — воскликнул он. Тут он узнал Катерину. — Любушка! Пришла-таки?
Женщина медленно занесла руку с ножом.
Ревизор завизжал и выхватил из-под подушки пистолет. Катерина молча, с размаху, ударила его в грудь, вытащила нож и ударила вторично. Алая кровь обагрила ее руки. Она испуганно посмотрела на нее, разжала пальцы и без чувств упала на пол.
…Сперва ее хотели заключить в тюрьму, но неожиданно весь город встал на ее защиту. Купцы, чиновники, даже дворовый люд теснились под окнами Мясниковского дома; команда ревизора, боясь расправы, разбежалась. Тогда на сцену выступил губернатор. Под шумное одобрение громадной толпы он объявил, что Катерину, как доведенную до крайности угрозой бесчестия, не тронут.
Раны Крылова оказались неопасными. Он грозился, едва встанет, жестоко расправиться с иркутянами. Но вдруг из сената пришел указ заковать Крылова в кандалы и доставить в столицу.
Однако Катерина не узнала об этом указе. За несколько дней до того она исчезла. Ее искали и в лесу, и на дорогах, и даже обшарили речное дно. Никаких следов не оказалось.
Ольга жила в имении Румянцева Поджаром, неподалеку от Новгорода. Перед уходом в армию Евграф Семенович перевез ее сюда, чтобы избавить от домогательств Тагена. Целыми днями она бродила по зеленым лужайкам, спускалась в сырые овражки, в которых никогда не просыхала трава, задумчиво глядела на маленькие, словно нарочно вкрапленные в зелень лугов озера, по которым от каждого дуновения ветерка пробегала пестрая рябь. На душе у нее было спокойно и грустно. Она сама не знала, что томит ее. Смутное предчувствие какой-то большой перемены в жизни нависло над ней, словно тень от незримого облака. Томясь неизвестностью, она страстно ждала, чем разрешится тревога. По ночам подходила к окну, глубоко вдыхала лившийся из парка свежий воздух и пыталась успокоить глухое, гулкое биение сердца.
