Увидев, что капитан уже покачивает головой в знак глубокого согласия с черным монахом, Бен-Атар понимает, что пора прервать эту теологическую беседу, пока она не зашла слишком далеко, и, неторопливо поднявшись с кресла, просит андалусского рава поблагодарить хозяев на своей латыни за их гостеприимство. Возвратясь в свой далекий родной город, магрибцы не забудут этот замечательный храм и его возвышенный воскресный молебен. И потому он просит хозяев, когда наступит близящийся тысячный год и этот их распятый Христос сойдет, наконец, с небес на грешную землю, попросить у него, если, конечно, Его не очень затруднит, спуститься также чуть-чуть дальше на юг и посетить там их нынешних гостей в Танжере. Они тоже встретят Его большим почетом. Ибо порой именно те, чей пророк давно умер и похоронен, взыскуют кого-нибудь живого, кто мог бы облегчить их докучные мирские заботы, не позволяющие им, например, в данный момент оставаться, как бы они того ни хотели, здесь, в этом замечательном храме, услаждая душу столь интересной беседой, а понуждают поторопиться обратно к реке, чтобы продолжить свой путь в Париж, где их груз уже ожидают с большим нетерпением.
— Да, конечно, Пари, Пари, — проворчал паломник-монах, словно в очередной раз спорил с чем-то, что всегда его побеждало, и с явным неудовольствием прервал свою хитро вьющуюся речь, тем самым позволив этим упрямым мусульманам вернуться на их корабль. Но снаружи путников встретил сильный летний дождь, и шелковые одеяния женщин тотчас намокли, так что им даже пришлось приподнять полы, чтобы не волочить их по грязным уличным лужам, в которых суетились набежавшие с соседнего кладбища жирные розовые свиньи, сварливо толкаясь между ногами идущих и до смерти пугая обеих бен-атаровых жен. От всего этого женщины выглядели до того несчастными, что капитан Абд эль-Шафи попросил хозяина корабля разрешить его матросам сплести руки наподобие живых сидений и понести на них его жен. Поднятые таким способом над грязной землей, обе женщины проплыли по воздуху над узкими, запруженными водой городскими улицами, а выйдя за город, медленно поплыли над мокрыми полевыми тропинками, ибо здесь путники какое-то время опять блуждали в поисках неожиданно пропавшей из виду реки, пока, на их счастье, черный раб не очнулся вдруг от своих языческих видений и, руководствуясь тем острым чутьем, что присуще всем следопытам пустыни, вывел их обратно к кораблю, на который Абу-Лутфи к этому времени, как оказалось, уже погрузил запасы свежей воды, местных яблок, винограда и тех длинных, узких и хрустких хлебцев, которыми их угощали в храме и дивный вкус которых и его привел в восхищение.
Вернувшись на корабль вскоре после полудня, Бен-Атар уже решил было немедленно поднять якорь и тайком улизнуть из гавани, воспользовавшись тем, что местные христиане свято блюли свой воскресный отдых, но тут к кораблю неожиданно подошла небольшая лодка, доставившая двух приближенных посетившего их поутру руанского правителя и какого-то местного еврея в треугольной шляпе, окаймленной голубой тесьмой, посланного, как оказалось, тем же правителем купить кое-что у иноверцев в будний для них день. И хотя Бен-Атар предпочел бы подождать, чтобы цену на его товары назначил Абулафия, но еврея в треугольной шляпе, едва он поднялся на палубу, точно бес обуял, судя по тому, с какой недоверчивостью он вытаращился на Бен-Атара в его мусульманском наряде, и поэтому магрибский купец сразу же понял, что, отказав ему в его просьбе, он лишь усугубит эту безумную подозрительность излишней озлобленностью. Видно было, что еврей в треугольной шляпе никогда в жизни не встречал настоящих мусульман, да и сейчас вряд ли сумел бы отличить подлинного исмаилита от поддельного, но истинная природа переряженных соплеменников как будто всколыхнула что-то в глубине его запуганной души и настолько его возбудила, что, спускаясь в трюм, он от волнения запутался в веревочных ступенях и, споткнувшись, полетел прямо под ноги маленьких верблюжат, которые немедленно принялись с дружелюбным любопытством обнюхивать лицо очередного гостя. Предпочитая не открывать еврейскому посланнику пополудни то, что было сокрыто от пославшего его христианина поутру, Бен-Атар решил не умножать путаницу и на всякий случай приказал оставить трюм в полутьме, не зажигая ни масляных ламп, ни свечей, чтобы тем самым помешать настырному еврею укрепиться в истинности его подозрений, а заодно не дать ему копаться в мешках с пряностями, где он мог бы обнаружить то, что вовсе не предназначалось для продажи. И вот так ему удалось постепенно успокоить подозрительность руанского еврея, а после того как тот проверил мешки на ощупь и расспросил Бен-Атара о ценах, выяснилась наконец и подлинная цель его визита. Оказывается, правитель, воображение которого увлекла мысль о гастрономической экономности маленьких верблюжат, загорелся желанием приобрести одного из них. Но почему не обоих? — удивился Бен-Атар. Оказалось, что правитель готов довольствоваться одной лишь самкой, и едва ли не по причине своей простодушной уверенности, что за время долгого пути она уже понесла от своего спутника и теперь сама, без всяких дополнительных расходов со стороны нового хозяина, обогатит его хозяйство еще одним верблюжонком.
Бен-Атар глянул на верблюжат. При виде того, как беспомощно они лежали, как уныло склонились их маленькие головки и каким печальным был их взгляд, ему снова показалось, что кончина их не так уж далека. Справедливо ли будет отделить их друг от друга? — подумал он. К тому же если он прибавит самца как бесплатный подарок правителю, то наверняка сможет получить от знатного руанца такую подорожную, которая позволит кораблю безвозбранно продолжать свое плавание вверх по реке. Но тут он вспомнил, как заботился Абу-Лутфи о здоровье верблюжат во все время их долгого пути, — и ведь все затем, чтобы новая жена Абулафии смогла вживе ощутить и почуять реальность тех пустынных стран, из которых прикатил к ней на колеснице судьбы ее молодой и кудрявый супруг, — и, уже не раздумывая, кликнул черного невольника, чтобы тот помог отделить самку от ее приятеля и поднять ее на палубу одиночку.
Только в сумерки, да и то лишь благодаря опыту и терпению молодого раба, матросам удалось отделить уставшую сопротивляться самку от перепуганного и упрямого самца, который все это время жалобно стонал и чихал в ее сторону. Маленькую верблюдицу уложили в сплетенную из веревок сетку и осторожно извлекли из корабельного трюма, а затем, приподняв над канатами на бортах, спустили в лодку еврея, который сам пока оставался на палубе и, судя по бегающему взгляду, все еще не терял тайной надежды изобличить подлинное естество владельца корабля. Тогда Бен-Атар, который все это время так упорно оставался в мусульманском наряде, что к вечеру, казалось, стал находить в этом даже некоторое удовольствие, решительно встал на колени и, направив взор на юго-восток, к той воображаемой точке, что, по его представлениям, находилась как раз посредине между Иерусалимом и Меккой, беззвучно, про себя, произнес еврейскую вечернюю молитву, торопясь завершить ее до наступления темноты, а затем поднялся и, решительно оттолкнув руку еврея с зажатыми в ней тяжелыми позеленевшими монетами, на которых было вычеканено лицо неведомого государя, потребовал, чтобы правитель уплатил за проданное ему редчайшее животное не деньгами, а другой, более достойной платой, а именно — подорожной грамотой, которая удостоверяла бы благонамеренность корабля и давала право безопасного прохода вверх по реке, а в придачу к этому дал бы еще двух овец, десяток кур и несколько больших, остро пахнущих головок сыра местного производства. И лишь когда они ударили по рукам и требуемая плата была доставлена на корабль, на берегу появился сам правитель и его свита с зажженными факелами в руках и стали в пьяном ликовании подтягивать к себе канатом лодку со стоящей в ней маленькой связанной верблюдицей. В призрачном серебряном свете луны она казалась каким-то зачарованным существом, вышедшим прямиком из волшебной сказки.
И в том же серебристом и колдовском лунном свете Абд эль-Шафи поднял наконец корабельный якорь и медленно, осторожно повел свое судно прочь от города Руана, прелестями которого его еврейские пассажиры уже насытились сполна. Под прикрытием поросшего кустами южного берега, под хоровое кваканье лягушек и далекие вопли хитроумных франкских лис Бен-Атар и рав Эльбаз поспешно вернулись к облику и вере своих предков и, невзирая на поздний час, не преминули снова произнести вечернюю молитву, дабы возблагодарить Всевышнего, Который отделил не только свет от тьмы, но также Израиль от других народов мира. Из каюты на носу вышла первая жена, закутанная в белую простыню и все еще со следами спокойного сна на гладком широком лице, неся на руках, точно бесчувственное девичье тело, свое роскошно расшитое платье, которое она уже отстирала от налипшей утром грязи и сейчас хотела повесить поближе к парусу, сушиться на теплом ночном ветерке. Напротив, лицо второй жены, которая появилась с кормы, все в том же мятом и грязном, прилипшем к телу одеянии, казалось опрокинутым и испуганным, потому что ей привиделся странный сон, будто среди тех суровых людей, изображения которых украшали стены руанского храма, возникла вдруг новая жена Абулафии, превратившаяся из бестелесного понятия в живую разгневанную женщину, и вот теперь вторая жена в смятении разыскивала рава Эльбаза — который стоял тем временем у борта, опершись на канаты, и следил за быстрым течением реки, — чтобы лишний раз укрепиться в робкой надежде, что этот слабый, деликатный человек, то и дело бросающий на нее украдкой застенчивые взгляды, действительно сумеет умиротворить и укротить ожидающую их ретию.
