Дом их, хоть и начал уже ветшать, подобно нашему, был большой, в нем сохранился красивый мрамор и бронза. Говорили, что в юности Демократ жил в большой пышности; я вспомнил, что именно в этот дом сбежал Алкивиад от своих воспитателей, когда был еще мальчишкой, - таким оказалось первое свидетельство его безудержной буйности, достигшее Города, хотя Перикл старался замять эту историю.
Как свойственно многим людям, с годами утратившим достаток, Демократ много распространялся о прошлых своих триумфах. Я видел, что Лисий выслушивает его терпеливо, словно заранее отказавшись от споров, но все равно заметно было, что их связывает любовь.
– Я потерял двоих других сыновей в младенчестве, - говорил его отец, но боги утешили меня Лисием, сделав из него сына, который добр ко мне за троих. Теперь, когда он достаточно зрелый человек и у него не закружится голова от похвалы, я могу сказать: в детстве он был таким, что мне не оставалось желать лучшего, и, став взрослым мужем, тоже меня не разочаровал. Мне осталось только увидеть его женатым и покачать на колене его сына, носящего мое имя, - и тогда я смогу уйти, как только боги будут к тому готовы.
Не знаю, сказал Демократ это все просто потому, что больные люди склонны думать и говорить только о своем, или же умышленно, желая проверить, не из тех ли я юнцов, что не задумываясь встанут на дороге у своего друга по капризу или из ревности. Считая себя, как свойственно такому возрасту, центром вселенной, я чувствовал, что должен выдержать это испытание с честью и мужеством, а потому ответил хладнокровно, как спартанец, что сын Демократа вправе выбрать себе жену в любом доме по своему желанию. Когда мы с Лисием вышли поглядеть садик вокруг дома, я чувствовал себя так, словно после трудного боя на мечах освобождаюсь постепенно от пристальных взглядов судьи. Да и Лисий потянулся, будто только что снял доспехи, засмеялся и сказал:
– Отец не так уж спешит сыскать мне жену, как можно подумать. В прошлом году вышла замуж одна из моих сестер, а есть еще и вторая, ей уже пятнадцать лет. Когда мы обеспечим младшей приданое, я буду весьма далек от возможности завести собственный дом, и ему это отлично известно.
Он рассказал мне, что в прежние годы основная часть их доходов поступала из поместий во Фракии, где они выращивали упряжных лошадей и верховых мулов; но сам он этих земель даже не видел, потому что они были захвачены и опустошены во время войны, а скот угнан - давно уже, он тогда был совсем мальчишкой.
За садиком раскинулись поля цветочников, и даже сейчас, осенью, воздух был напоен ароматами.
– Человеку следует жениться, - рассуждал Лисий, - когда он еще достаточно молод, чтобы породить сильных сыновей; но для этого еще найдется время, и с избытком. Когда мне хочется женского общества, есть у меня очень хорошая девушка, маленькая Дросия-коринфянка. Она не делает вида, что может читать наизусть Анакреона и лирических поэтов, как модные гетеры, зато очаровательно поет, негромким чистым голоском, словно птичка, - мне это нравится в женщинах. - Он улыбнулся сам себе и продолжал: - Странные мысли посещают человека, когда он одинок; было время, когда мне хотелось стать достаточно богатым и иметь возможность постоянно содержать Дросию, как Перикл - Аспасию [58], чтобы ей не приходилось развлекать кого-то еще. И не так уж сильно я возражал против того, что она ложится в постель с другими мужчинами, - в конце концов, не будь она гетерой, мы бы с ней вообще не встретились; и меня не беспокоило, что она беседует с людьми куда больше, чем положено девушкам, которых берут в жены. Нет; это может показаться глупым, но мне неприятно знать, что манеру поведения, которая нравится мне, она надевает, словно платье, - и так же, как платье, сбросит ее с себя, чтобы для кого-то другого выглядеть другим существом. Ладно, она на свой лад хороша, но отнюдь не Аспасия, бедная малышка. Думаю, такие намерения больше не будут меня тревожить.
Все это я выслушивал с большим вниманием, под конец кивнул и взглянул на него с серьезным видом, словно что-то понимал в таких делах. Лисий улыбнулся, взял меня за руку, и мы пошли посмотреть лошадей.
В комнате для сбруи, где по стенам пылились ярма от старых колесниц, мы играли со щенками гончей на вепря и обменивались старыми секретами - так люди делают в подобные моменты жизни ради удовольствия произнести: "Я это никому кроме тебя не рассказывал". Он признался мне, что хоть и познал впервые женщину, когда ему исполнилось семнадцать, никогда еще не был влюблен в юношу - пока не встретил меня. Он даже, когда читал стихи, беспокоился иногда, что, кажется, неспособен к такого рода любви, которую поэты почитают самой благородной, любви, вдохновившей столь много славных деяний.
– Не знаю, - заключил он, - чего я ждал. Но боги знали.
Мне захотелось, чтобы вернулся мой отец и я смог представить ему Лисия. Впервые у меня появилось что-то свое, личное, и он не сумеет найти недостатков в моем друге. Они знали друг друга в лицо по своим кавалерийским учениям, так как были из одной фратрии [59]. Лисий заметил, что я не очень похож на отца, должно быть, пошел внешностью в мать. Я ответил, что и сам так думаю, но наверняка не знаю - она умерла при моем рождении. Он бросил на меня озадаченный взгляд.
– Но, с тех пор, как мы вместе, я уже раз двадцать слышал, как ты говоришь о своей матери! Выходит, это только мачеха?
– Да, но мне она мачехой никогда не казалась.
– Очевидно, она вдовела, когда твой отец женился на ней?
– Нет, Лисий, ей тогда еще и шестнадцати лет не исполнилось.
Он выслушал меня, улыбаясь, и сдвинул брови.
– Ты для меня полон загадок, Алексий. Мне, конечно, и в голову не придет вообразить, что ты ухаживаешь за женой своего отца; но даже передо мной ты называешь ее матерью, как будто она и в самом деле тебе мать. А теперь, в довершение ко всему, сообщаешь, что она такого же возраста, как я сам! Ты заставил меня почувствовать себя столетним старцем.
Он говорил легким тоном, и все же, не знаю почему, его слова меня расстроили.
– Но она - моя мать, Лисий… если она мне не мать, значит, у меня никогда не было матери.
Он увидел, что я огорчился, и ласково обняв меня, сказал:
– Ну конечно, дорогой мой, конечно, она тебе мать.
Я остался у него на ужин; Демократ из-за болезни рано отправился на покой, и мы были одни. Летние цветы уже отошли, но мы надели венки из цикламенов и плюща. Вино было хорошее, однако мы его как следует разбавляли - нам вовсе не требовалось убеждать себя, что мы счастливее, чем на самом деле. После еды мы играли в коттаб винным осадком, вращая его в чаше или резко выбрасывая на стол - и обязательно находили в образовавшемся пятне буквы имени друг друга. Пол в комнате украшала мозаика, изображающая бой Афины с мидянином, и нам начинало казаться, что кровь на изображении течет как настоящая - мы очень смеялись, такое у нас было настроение, что мы смеялись бы чему угодно. Позже, когда в небе появилась луна, мы вышли в сад, завернувшись в один плащ.
За все это время Лисий ни разу не попросил у меня ничего больше, чем поцелуй. Я понимал его - он хотел дать мне понять, что любит меня любовью души, а не, как говорится, любовью Агоры [60]. А мне было очень хорошо, мне казалось, что невозможно прибавить что-нибудь к радости, которую доставляло мне его общество, и хотелось лишь одного - обладать чем-то таким, что я мог бы подарить ему и тем увеличить его счастье. Я чувствовал, что придет и другой раз, как чувствуешь в разгаре весны дыхание приближающегося лета. Нам не нужны были слова, чтобы сказать друг другу все это. Не знаю уж, о чем мы говорили: о нашем детстве, о тех случаях, когда случайно видели друг друга на праздниках, или в палестре, или на Играх. Когда стало совсем темно, он выплеснул осадок своего вина в кратер, сказав: "За моего Алексия", и кратер зазвенел, подтверждая искренность его слов. А потом мы выпили чистой воды за Добрую Богиню; он крикнул рабу подать факел и проводил меня домой.
У дверей он сказал:
– Всем, что случилось, мы обязаны Сократу. Нам не следует больше прятаться от него. Пойдем к нему завтра.
На следующий день мы встретились рано утром и пошли искать Сократа. У него дома его сын Лампрокл сказал, что он уже ушел. Я встречал этого юношу раньше и никогда не делал ему ничего худого, но он всегда смотрел на меня недоброжелательно. Понятно, он не мог унаследовать от Сократа большой красоты; в нем уродливость отца утратила свою силу, не приобретя ничего взамен. Он был отдан в ученики к каменотесу, но ему, кажется, достало разума, чтобы изучать искусство скульптора, которое Сократ бросил. Дом был из тех бедных, но до того чистых, что даже сам порог, казалось, проклинает твою ногу. Пока мы говорили с мальчиком, донесся голос его матери (глаза ее мы успели заметить в окне) - она кричала, что нечего ему стоять и сплетничать, как будто одного бездельника в доме недостаточно. Для нас в этом не было ничего нового, она поносила Сократа перед каждым, кто приближался к их двери. Между собой мы звали ее ведьмой и мегерой [61], но все же можно было понять: ее бесит, что он учит людей даром, хотя к нему обращается так много молодых людей, которые в состоянии платить. Он продолжал заниматься своим ремеслом до тех пор, пока Критон, узнав, каковы его сбережения, не предложил поместить их так, чтобы они приносили достаточный для его простого образа жизни доход. Я говорил с мальчиком мягко - мне было его жаль, и не только из-за его матери, но еще и потому, что он казался куда в меньшей степени сыном Сократа, чем Лисий или, думаю, даже я.
