И что? Погибелен плод сей — Русь лишилась единого скрепа всерусской общины, каким были Ладога, Киев и Новгород. Четыре века держак стольного града необъятного русского княжества кочевал и плавал между Ладогой, Новгородом Великим, Киевом, Суздалем, Владимиром и Тверью, пока, наконец, не был «присвоен» Москвой. И как присвоен?! Хитростью, изворотливостью, вероломством, подлогом, доносом и жирной калитой ссудных и воровских денег. К общей беде, Москва сделалась не только столицей и дворцом правящего верха, но узилищем ремёсел, бесстыдным торжищем и ссудной лавкой всей Руси. Так выродились, вывернулись, извратились привычки и законы православной державности, общинности, самопожертвования, любви к Отчизне и верности обычаям предков… Так возник в сердце Руси свой продажный и растлевающий Вавилон или, если нравится больше, Карфаген…
Но даже сегодня волхвы и витязи служат Руси. Только вынуждены при этом ратовать из подпола, скрывая свои коренные привязанности, знания, верования и убеждения. Иначе их высмеют, как язычников, да просто изгонят со всех должностей или, как знать, истребят, объявив изменниками, супостатами и еретиками. После этого подумай: иудеи ли, хазары ли, просто ли жиды, тем более изгнанные из нашей земли, — ну как они могут быть крайними и по уши во всем виноватыми?! В них ли дело? Я так полагаю: беда в вечных коберах и их знахарях. А вот их-то, коберов, с лакеями ихними во всех народностях хватает. Есть они и среди русских по крови, но не по духу…
— Так что, друг Стеня, кобер — отнюдь не один жид, иудей, пун, гунн, мунгал или хазарин. Коберу ни к чему настоящая вера, бог его — нажива неправедная и набольшая. Посему тех иудеев, которые стремятся к Святой земле Израилю, почитая свою веру и землю предков, я бы не причислял к коберам. Ведь, ежели коберы получат власть и деньги, то зараз отрекутся от иудейства, предадут, ограбят и перебьют сынов Израиля за их добро, за их корысти и привязанность к отечеству. Так и выходит, что коберы — это те, кто презирает всякую веру, всякую землю, кто подло разоряет ссудой, кто грабит, позорит и растлит добросердечных и доверчивых хозяев и соседей, относя их к зверям, перед коими нет у кобера никаких обязательств и… хр-р… Уф, сморило вовсе… Так вот, Телесуфа из ни-и… — и посол захлебнулся в могучем храпке.
Чуден мир. Тель-Исуф. Хазарянин. Гонят-гонят его по свету, а где только не вынырнет? Это ж уму непостижимо: в глухоманных степных закоулках дворецкий у дикого хана и… жидовин или как там ещё? …Ах, да, хабир, кибир, кобер ли… Нате вам — не подавитесь! Телесука хренов!
То, что изрёк Хлопов, не стало для Бердыша большим откровением. От скрытых волхвов, которых помнил в детстве, он слыхал уж подобные былины. Правда ли всё это про старую языческую Русь или державный вымысел для самоутверждения униженного игом народа, — а доводы такие цепляли, заставляли сопоставлять и сомневаться, но только не слепо верить байкам из причёсанной летописи или приглаженной библии!
Что смущало, так это напор Хлопова супротив церкви. Хотя, по трезвом размышлении, Степан без посторонних нажимов и сам не раз ловился на крамоле: «Не всё, ох, не всё устраивает мыслящего человека в библейских толкованиях. Не толкованиях даже — в догматах, кои всех заставляют принимать слепо и глухо, как есть — без сомнений, раздумий и обоснований».
Бердыш сам не раз сталкивался с фарисейством больших чинов «во Христе». Всего пуще возмущало его вот это рабски трусливое «подставь вторую щёку бьющему» и «бедный обретёт рай на небесах». Что это, как не проповедь смирения трудового большинства ради глумливого жированья злого меньшинства? Сколь помнит, так и долбилось в голове сквозь боязливые запреты: «Эти призывы к смирению и всепрощению выдуманы нарочно, дабы держать в узде покорности, ярме послушания, под страхом анафемы за тягу к вольности всех недовольных: крестьян, повольников, работных людей». Чего ради? Да чтоб на корню выжечь уже ростки бунтовства и войны за справедливость. Мол, бог запретил, и всё тут…
А бог не зол, он — любовь и добро, а не разъединитель по разной вере…
И ещё удивлялся Степан Ивану. Ведь сколько грамотности и велимудрия у человека, а служит дальним послом, исполняя приказы совсем ничтожных временных поселенцев, уж, наверное, управляемых коберами и их царственными холопами.
А, впрочем, сам-то? Или не служишь таковым?
…и разве возьмись всяк заместо дела потакать своим мудрствованиям и сомнениям уклоняясь на основании сего от прямой службы отечеству потому только что не те мол люди правят и благоденствуют и потому-де в этой жизни всё неправильно как коберы тут как тут и вот уж кормилом водят и если каждый вдруг займётся только этим уксусно разъедающим разбором расслабляясь переосмыслением и дотошным толкованием то не дай Бог…
Разве только этим: уйдя в пустые думы и давясь негодованием на несправедливости, — спасёшь Русь, когда ей во все времена, даже самые смутные, нужны дела сильных заступников, честных кормильцев, умелых строителей, мудрых правителей, ясных духовников и толковых послов?!
Дано ль знать кому, сколько таких вот витязей верных, бескорыстных и безвестных раскидано по Руси-матушке?
И суждено ль когда им соединить свои руки, умы и силы ей на пользу и возрождение?
Однако…
У Степана голова пошла кругом. Ко сну.
Чуть свет Телесуфа ворвался в их тер — разделённую пологом половину терме — и свойски стукнул Бердыша по голенищу.
— Вставать. Рано! — визг противно давил на перепонки. Бердыш гневно стиснул зубы, но сдержался. Кобер чёртов! Хе-хе, вечерние разговоры дают о себе знать!
Притворясь спящим, зачмокал. Ногайский хазарин ухватил его за ногу, стал выворачивать. Будто б со сна Степан взбрыкнул так, что вонючий дворник завалился на гузно. Хлопов протёр глаза. Над дремлющим Бердышом Телесуфа помахивал саблей. Степанова была в изголовье. Выждав до предела, Бердыш ухитрился подставить клинок под нешуточный удар. Откатившись, отразил последующие нападки.
— Степан, не вздум рубать! — крикнул посол. — Карачун тогда нам.
Но Телесуфа наседал так яро, вид его был так омразителен, что ненависть вскипела и калила мозги. Неодолимо хотелось приколоть! Чуя, что терпению вышка, Степан изловчился и… обезоружил дворника. В ужасе и гневе тот явил голосовой дар Соловья-Разбойника. Первыми в кибитку ввалились стрельцы из соседнего отава. Из-за их спин вылезло полдюжины с глазами поуже. Телесуфа, пенясь, бешено вякал им.
«Кровь высечь успею», — мелькнуло в голове.
— Брось немедля саблю! Христом прошу! Того ждут! — сорвался на неспекшийся кашель Иван. Степана проняло. Опомнясь, быстро глянул на клинок и прямо в полувзмахе как бы сронил. Телесуфа брюзгливо и отрывисто голосил. Итогом: у всех русских изъяли оружие. Пригрозив что-то по-татарски, толстый нечестивец выбежал из терме.
После Хлопов перевёл:
— Он наказал: дабы обезопасить неприкасаемость правителя, русские лишаются оружия. Мало, без него нас и обратно пустят. И один тать с оглоблей, при охоте, всех нас порешить сумеет. О тебе наказ особый. Берегись, при сличье кончат.
Степан до хруста сжал кулаки, образно матюгнулся.
— Да-да, — согласился посол с мнением товарища об Урусе и Телесуфе, ногаях и горькой посланнической планиде в сем диком степном захолустье. Полог приподнялся, запуская угодливого Караши.
— Князя идёт, — умильно вытянув губы, сообщил пристав.
…Ни с дали, ни с близи биев — князев — шатёр не пленял ничем. Серый тупоугольный «шалаш» с источённым серпом на шпиле. Разве что размеры: поболее любой из кибиток.
Русских заставили пождать на пороге. Хлопов от волнения слегка побелел. Бердыш, напротив, зарябинел. От стыдобищи и злости.
И вот два стражника откинули полог. Бердыша, писца и стрельцов-сопроводителей во главе с Караши оставили на месте. Хлопов, передёрнув плечами, решительно шагнул в шатёр.
Степану хватило пары мгновений обозреть убранство княжьего покоя. Куча ковров, а, может, приземистый диван. Поверх — меж кадушек-подушек — нескладный мясистый старец. Расшитый халат с узорчатой вырубкой. На груди — дорогой запон, в самоцветах, финифти. По бокам поясные долгокривые кинжалы в серебряных, с вычурностями ножнах. Под гнутыми шарыками — сапожками — шкура бурого медведя. На бритой голове — расходящийся рогами меховой калган. Прочего разобрать не успел. Заколыхалось… Всё исчезло за спиной Хлопова, а там задёрнулось толстым пологом с двусторонней, пурпурного атласа, крыткой.
Сняв горлатную шапку, Иван отвесил ордынскому бию поклон большим обычаем. Правитель ёлочкой сложил ладони на груди, не склонив головы. Справа скучась: знатные мирзы Урмахмет, Ак, Бабухозя, Араслан, Акбердий, Сатый, Шида Ахмет, Кучум: не сибирский — мелкопороднее. Меж ними с расплёснутым во всё хайло благожелательством путался Телесуфа. Знать покрючилась перед послом. Охранники не шелохнулись, как и толмач.
