Мечты приносили успокоение и уменьшали скорбь. Но с наступлением дня меня охватил голод и желания более приземленные. Я достал из торбы финик и медленно съел его. После этого очень захотелось пить, и даже косточка не помогла утолить жажду. Я вышел из пещеры, вертя головой по сторонам, как загнанная лисица. По пути к морю, куда бы я ни бросал взгляд, не было ни души. Здесь вообще не было ничего, кроме тишины и покоя. Я умылся и прополоскал рот: соленая вода еще больше разожгла жажду. Едва передвигая ноги, я вернулся в пещеру и скорчился в углу, как побитая собака, зализывающая глубокие раны, без всякой надежды исцелиться. Я понял, что моим единственным лекарством может быть сон, и закрыл глаза, надеясь забыться… Не сразу, но мне это удалось.
Из забытья я вынырнул только утром, разбуженный криком чаек. Я почувствовал такой сильный голод и жажду, которых никогда раньше не испытывал. Я съел еще один финик и, выйдя из своего скального убежища, огляделся по сторонам. Окрест не было никого. Не было и Октавии на том месте, где я впервые встретил ее в тот день, когда меня чуть не засосал водоворот.
В тот миг я понял, что не люблю море. Нил лучше и добрее. Нил наполняет жизнью свои берега, а море со своих уносит любую растительность, не оставляя ничего, кроме камней. Александрия — это город моря и скал, город соли и жестокости. Одиночество изнуряло меня, давило гнетущей тяжестью. К вечеру в голове засела одна навязчивая мысль, которая, я не сомневался, должна была привести меня к покаянию и вплотную приблизить к сути очищения. Я был уверен: лишь это поможет мне выделиться из толпы и стать особенным, ибо мало кто отважится сделать подобное. Я решил оскопить себя!
Я думал так: сначала найду конский волос и тщательно прополощу его в морской воде. Затем вернусь в пещеру, обмотаю его вокруг мошонки и, уповая на то, что, превозмогу боль, сумею отрезать семенники. Я верил, что навсегда успокоюсь, что больше никогда не поддамся женским чарам и стану как ангел. «К этому призывает нас Евангелие, — шептал я, — но мы не отзываемся на этот призыв, потому что слабы. В Евангелии есть ясный стих, указывающий на это: «…есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит»{49}. И я стану избранным, счастливый тем, что принес жертву на алтарь очищения! Я это сделаю, дай Господь, завтра утром».
Однако я не спешил. Я вспомнил, что давным-давно Ориген сотворил с собой{50} подобное тому, что намеревался сделать я, и некоторые почитали его за это как святого, но иные думали, что он грешник. Тогдашний епископ Александрии благородный Димитрий{51} осудил Оригена, сказав, что это гнусность и мерзость, разгневался — и не только снял его с должности начальника Александрийского богословского училища{52}, но и отлучил от церкви. Я забеспокоился, а как сегодня посмотрят на то, что я собираюсь учинить? Вернуть потерю мне никто не сможет, и тогда монашеская стезя мне будет заказана: ведь монах должен уметь усмирять порывы своей души и голос своей плоти! Меня осудят и изгонят из церкви, покрыв позором и сопроводив громом проклятий… Да, идея оказалась неудачной. И никогда больше я даже думать не смел о самооскоплении!
Вечером я уже сожалел о том, что опять остаюсь ночевать в пещере. Я вышел на берег и двинулся на запад. Помимо собственной воли, мои глаза не раз устремлялись к дому Октавии, но я заставлял себя не смотреть в его сторону. Солнце близилось к закату, лазурное море уже окрасилось багряным румянцем. По мере того как я приближался к центру города, дома стали встречаться чаще и были они все выше и богаче. Вскоре неподалеку от береговой линии я заметил стражников, но не стал приближаться к ним. Я понял, что подошел к самым границам царского квартала, который на самом деле уже не был царским, потому что многие дворцы превратились в пристанище призраков и собак. Я побоялся идти дальше на запад и повернул на юг, в надежде, что там я смогу найти еду, воду и, может быть, еще что-нибудь, что успокоит мое тревожно бьющееся сердце. Уже издали я приметил церковь с высоким крестом на куполе и пошел к ней, кончиками пальцев ощупывая драгоценное рекомендательное письмо, спрятанное в торбе.
У дверей церкви стояла небольшая толпа моих единоверцев, которые негромко переговаривались между собой. Выражение их лиц было благостным, на шеях висели раскрашенные деревянные и костяные кресты. Никто даже не посмотрел в мою сторону, но это меня не смутило. Я решительно направился к ним и поприветствовал:
— Да благословен будет ваш вечер, братья! Я с юга, у меня письмо к монаху Юаннису-ливийцу.
Они не знали его и не очень-то заинтересовались моей историей. А мне было стыдно признаться им, что я голоден и хочу пить. Один из монахов объяснил, как добраться до церкви Святого Марка, и я двинулся в указанном направлении. Углубившись в уличный лабиринт, я обратился к одному из привратников с просьбой дать воды. Он напоил меня и поинтересовался, куда я направляюсь. Я до сих пор помню его подозрительный взгляд, когда он узнал, что я ищу живущего в церкви монаха. Запинаясь, я поблагодарил привратника и пошел своей дорогой…
Вскоре я наткнулся на руины какого-то древнего разрушенного строения и присел, чтобы дать отдых ногам, прислонившись спиной к остаткам развалившейся стены.
Уже сгустилась ночь. Мне хорошо были видны звезды, казалось, будто они изо всех сил стараются разогнать сумеречный мрак. Александрия не признает темноты, окна ее домов всегда хорошо освещены. Наступление ночи не останавливает людскую суету: жители этого города любят полуночничать и, я полагаю, большинство не спят ни ночью, ни днем. Их телосложение значительно плотнее, чем у жителей моей страны, и кожа выглядит белее. А хорошее вино придает лицу красивый оттенок и здоровый румянец.
Я ненадолго задержался, отдыхая у разрушенного дома, и хотя подумывал о том, что, может быть, стоило зайти внутрь и устроиться там на ночлег, в конце концов отказался от этой затеи. Еще раз спросив по дороге, правильно ли иду к церкви Святого Марка, я наконец обнаружил ее. Церковь оказалась внушительным строением с высокими стенами, местами разрушенными и испещренными всякими надписями. Позднее я узнал, что раньше на этом месте находилось языческое капище, потом была воздвигнута церковь, а потом снова языческий храм.
У дверей меня остановил человек, облаченный в церковное одеяние, такое узкое, что оно готово было расползтись по швам на его дородных телесах. Выглядел человек странно — будто борец, напяливший одежду священника. На хмуром лице застыло суровое выражение, которое совсем не пристало служителю церкви. Видимо, мое поношенное одеяние не внушило ему доверия, и он подозрительно уставился на меня, скрестив руки на груди.
— Это церковь Святого Марка? — извиняющимся тоном спросил я.
Странный человек кивнул и презрительно скривил губы. Выглядел он при этом так, что, казалось, вот-вот вцепится мне зубами в плечо. Тем не менее я вновь как можно любезнее обратился к нему с вопросом:
— Могу ли я видеть монаха Юанниса? — на что верзила резко мотнул головой. Это, видимо, означало, что он не знает такого и не желает более выслушивать мои расспросы. Я пошел прочь так быстро, как мог, не останавливаясь, пока не вышел на улицу, идущую со стороны моря под прямым углом к большой Канопской улице. Мне бы стоило пересечь ее и пойти направо, в южную часть города, которая называлась Египетским кварталом, — там бы я был своим человеком. Но, не зная города, я боялся заблудиться.
Я решил уйти из Александрии и заночевать за ее стенами, чтобы утром снова войти в город, как будто в первый раз, стерев таким образом воспоминания о прошедших днях. Погруженный в свои думы, я плелся по незнакомой улице, пока не набрел на общественный сад, в центре которого располагался амфитеатр. Этот сад, в котором никого не было, показался мне прекрасным местом для ночевки. Здесь было намного безопаснее и теплее, чем в пещере. Забыв о голоде, я растянулся под раскидистым деревом, ветви которого свисали как девичьи косы. От земли поднимался запах полевицы. Позже он не раз преследовал меня, даже там, где этой травы не было и в помине.
Той ночью я видел сны, в которых царила Октавия — нежная и суровая, плачущая и смеющаяся, спящая безмятежным сном и разгневанная… Поутру, едва открыв глаза, я вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье, день, когда Гипатия читает лекцию. И сказал себе: ничего страшного, если я проведу в городе еще один день одетый как южанин. Я послушаю Гипатию, потом переночую вместе с бедными крестьянами за городскими стенами, а на следующий день вернусь, одетый уже как монах, и сразу пойду в большую церковь Святого Марка, в тот мир, к которому я в действительности принадлежу.
Лист IX
Родная сестра Иисуса
