Впрочем, так он относился в душе не только к Чепуру. Он недолюбливал и другого унтер-офицера — Божко, он почти презирал и своего начальника — ротмистра Басанина.
Двое первых казались всегда Кандуше приспособившимися к делу служаками, без инициативы и без внутренней преданности идее своей службы, и к тому же людьми, ограниченными по своим умственным способностям и немало жадными к благам, дававшимся им этой самой службой. В его представлении это были ремесленники, иногда умеющие, а иногда и не умеющие выполнять работу «на заказ».
К ротмистровым унтерам Кандуша и не хотел в сущности предъявлять больших требований. Но другое дело — жандармский ротмистр Басанин…
Ротмистр Басанин разочаровал Кандушу: он оказался таким же ограниченным, лишенным инициативы человеком, как и оба ему подчиненных унтера. Он тоже представлялся только ремесленником — старшим по чину, а скрытая мысль Пантелеймона Кандуши, еще никем не оцененного сотрудника провинциального и заурядного охранного отделения, искала и ждала не будничного ремесла, а таинственного, волнующего искусства.
Он видел явную несправедливость судьбы.
Дворянское происхождение? Да, он — Кандуша — должен был родиться дворянином, сыном какого-нибудь полковника, а не мальчишкой в семье ольшанского мужика, отдающего теперь всю жизнь свою чужому кожевенному заводу.
Образование и служба? Он мог бы, как и ротмистр Басанин, кончить корпус и специальные курсы, получить чин жандармского офицера, а не учиться только в четырехклассном городском училище и служить теперь писарем и машинистом в бесталанном ротмистровом управлении.
И если бы все это басанинское было у него, Пантелеймона Кандуши, — о, как смог бы он показать свое старанье и таланты! Правда, он не отчаивался: то, что не было дано ему до сих пор судьбой, могло быть завоевано жизнью. Можно завоевать, — но не здесь, не в тихом и скучном ротмистровом управлении!
Сыскная служба представлялась Кандуше наиболее острой и интересной из всех иных. Она требует изощренности и ловкости, хитрости и коварства и — полного проникновения в настороженную психику врага. А враг казался притаившимся, расползающимся по всей России, и находить его, угадывать и обезвреживать — для этого требовалось своего рода искусство.
Ротмистр Басанин не владел этим искусством, по мнению Кандуши, он не старался даже постичь его, — и не оцененный пока никем писарь презирал в душе своего бесталанного и ленивого начальника.
«Филером… филером не годится — не то, что начальником района, — думал с досадой о нем Кандуша. — Куда ему ротмистром быть: на кота широко, на собаку узко».
И он вспоминал департаментскую, хорошо заученную инструкцию по организации наружного наблюдения. Господи, боже мой, — да разве таков ротмистр Басанин, каким филер должен быть по департаментской инструкции?!
«Филер должен быть, — писалось там, — политически и нравственно благонадежный (Кандуша, обдумывая, загибал один палец), твердый в своих убеждениях, честный, смелый, (одной кандушиной руки уже не хватало), ловкий, развитой, сообразительный, выносливый, терпеливый (обе руки сжались в слабый, беззлобный кулак), настойчивый, осторожный, правдивый, откровенный, но не болтун, дисциплинированный, выдержанный, уживчивый, серьезно и сознательно относящийся к делу и принятым на себя обязанностям, крепкого здоровья, в особенности — с крепкими ногами, с хорошим зрением, слухом и памятью, с такой внешностью, которая давала бы ему возможность не выделяться из толпы и устраняла бы запоминание его наблюдаемыми. Но при всех достоинствах чрезмерная нежность к семье или слабость к женщине — качества, с филерской службой несовместимые и вредно отражающиеся на службе…»
Двадцать три качества насчитывала инструкция для простого филера, а было ли их хоть пяток у ротмистра Басанина?!
У него не было нежно любимой им семьи, но слабость ко многим женщинам он питал чрезмерно и без разбора… И сколько уже раз аккуратный и услужливый писарь был бескорыстным помощником в этих неловких интимных делах?..
Но иногда презрение его распространялось не только на одного ротмистра и его сотрудников, но и на весь ротмистров район, на все три города и уезда, отданные ротмистру под надзор.
Кому знать еще, как не Кандуше, тихостную и неспешливую жизнь трех одноликих Смирихинсков. Господи, боже мой, сколько людей втихомолку думают противоправительственно, но ни один не действует.
И когда время от времени унтеры привозили какого-нибудь «политического», Кандуша с жадностью всматривался в его лицо, в его одежду, в его походку, ища во всем этом чего-то необыкновенного, еще не виданного, что должно было отличить этого человека от всех остальных знакомых и понятных людей. Но незнакомцы ничем не разнились по внешнему виду от сотен других горожан и мужиков, — и Кандуша уже с озлоблением думал о том, что тихостные ротмистровы уезды, неспешливый, притаившийся Смирихинск ловко обманывают его, кандушин, глаз, его догадливость тайного ловца человеков.
И каждый раз после привода нового «политического» Кандуша с удвоенным вниманием и упорством, долгими часами рылся в громадном, во всю стену, плоском шкафу, в котором помещалось тайная тайных всего ротмистрова управления. Кроме Басанина, только он один имел право, по обязанности своей службы, обозревать заключавшееся в шкафу. Это было последнее изобретение охранного отделения — «дуга сведений о домах и лицах наблюдаемых».
На дугу надевал Кандуша листки трех цветов — в порядке номеров домов по каждой улице. На первый — красный — заносились все сведения о доме по агентуре и делам. Второй — зеленый — служил ротмистру сводкой всего наружного наблюдения: на нем аккуратный Кандуша отмечал отдельно, кто, когда и кого посетил в этом доме. А на последний — белый — были нанесены фамилии лиц, живущих в доме. Все три листочка накладывались по порядку один на другой. Сотни человеческих жизней, тысячи людских поступков отмечались — неведомо для этих людей — на таинственной дуге, собравшей на себе всю ловкость и рвение продажных доносчиков и шпиков.
Ротмистров сотрудник, Пантелеймон Кандуша, занимался этой дугой, как настройщик — клавиатурой рояля. И как тот по нескольку раз проверяет чистоту и правильность звука, так и Кандуша неустанно следил за клавиатурой доносов.
Стоя у шкафа, он отгибал и просматривал каждый цветной листочек.
«А… вот, вот: о тебе, голубок, и забыли! Нехорошо, нехорошо… — неслышно разговаривал он с кем-то, почему-то вдруг начинавшим интересовать его. — А мы напомним… мы про тебя, пипль-попль, напомним. А мы пощупаем, пипль-попль, проверим…»
Слово «пипль-попль» было выдумано самим Кандушей. Что точно оно означало — он и сам не знал, но употреблял его часто (особенно в разговоре с самим собой) и по самым различным поводам. Произносить это слово вошло уже в привычку, но тем не менее он все же вкладывал в него то тайное, не поддающееся пониманию со стороны содержание, о котором можно, при каждом отдельном случае, только догадываться по той интонации, с какой произнесено это слово.
И на следующий день Кандуша говорил ротмистру Басанину:
— Позволю себе сказать, Павел Константинович, давно что-то о господине Ставицком из городской управы ничего не известно… Не освещается, позволю себе высказаться… Как у покойничка будто благонадежность получается. Хорошо бы сию «могилочку» открыть… да проверить…
— Ты думаешь? — встрепенувшись, спрашивал Басанин.
— Умозаключаю так, Павел Константинович, по личному «делу» господина Ставицкого. Не прозрачен человек и сомнителен все же. А всякого человека, позволю сказать, надо сквозь хребет просмотреть, нервик каждый выузнать, слово на пластинку взять — во!
Когда на сикофантской дуге появился новый, свежий листок Ивана. Теплухина, а на белом листке фабриканта Георгия Павловича Карабаева появились отметки о брате его — члене Государственной, думы, Кандуша ощутил вдруг такое возбуждение и радость, каких не испытывал уже очень давно.
— Трепещу, трепещу ведь, Павел Константинович! — говорил он ротмистру Басанину и был искренен в своих чувствах. — За крылья сего орла (он разумел депутата Карабаева) державшись, прибыть можно в Петербург… да, да! Господи, боже мой! Чин заслужить можно, жизнь веселую.
Все это относилось как будто только к ротмистру Басанину, — на самом же деле в этот момент Кандуша мечтал о своей собственной удаче.
Он был спокоен и не ждал сейчас этой встречи, хотя все это время предполагал, что рано или поздно она может произойти.
Он заканчивал свои служебные дела, — как в этот момент в коридоре послышались чьи-то незнакомые шаги, и спустя секунду в канцелярию жандармского управления уверенной быстрой походкой вошел человек и, сделав несколько шагов от двери, остановился посреди комнаты, мельком оглядывая ее. Он увидел тотчас же настежь распахнутые дверцы дубового канцелярского шкафа, между которыми стоял Кандуша: внизу, за дверцей, видны были только его близко поставленные одна к другой ноги, не спеша повернувшиеся теперь носок в сторону.
