— Клянусь, — прошептала я.
Король долго смотрел на меня, затем проговорил:
— Она хочет, чтобы я заключил тебя в тюрьму. Говорит, что вы с Альфонсо — отродье волчицы, всегда желавшей моей смерти. Это правда? Ты хочешь, чтобы твой брат стал королем Кастилии вместо меня?
У меня перехватило дыхание. Я не могла рассказать ему о том яде, который годами изливала на него моя мать, или о том, как я сама разрывалась между любовью к Альфонсо и преданностью королю. Я пыталась найти ответ, но передо мной лишь разверзалась ревущая бездна, пока я вдруг не услышала собственный голос:
— Вы мой монарх и повелитель, помазанный Богом на царство. Я никогда не осмелилась бы оспаривать волю Божью.
Он вздрогнул, словно мои слова его обожгли.
— Похоже, ты не столь невинна, как говорят. Даже ты знаешь, у кого есть права, а у кого их нет.
Почти не чувствуя боли в коленях, я смотрела, как он встает и подходит к окну. Он откинул занавески, и комнату залил свет вечернего солнца.
— Как думаешь, она моя? — вдруг спросил он.
Меня охватил страх.
— Она?.. — переспросила я, хотя и без того все поняла.
Энрике смотрел куда-то в сторону; голос его звучал негромко, будто он говорил сам с собой.
— Жуана клянется, что она моя, но я в том не убежден — и никогда не был, с самого начала. А если я сам не уверен — как могу требовать этого от других? Как могу считать собственной плотью и кровью ребенка, который, может быть, вообще не мой? — Король невесело усмехнулся. — Она сказала — вполне хватит одного раза. И у нас был этот один раз, в ту пьяную ночь вместе с Бельтраном, когда, по ее мнению, она зачала. Но тогда в постели с ней нас было двое. Откуда мне знать, чье семя пустило корни?
Он снова повернулся ко мне, и я увидела на его лице муку и сомнения. Энрике не знал правду точно так же, как и я, не знал, чему верить. Затаив дыхание, я увидела, как он наклонил голову, и до меня донеслись его едва слышные слова:
— Но, конечно, все это не имеет никакого значения. Ибо то, что сделал твой брат, вынуждает меня вести войну — ради нее. — Он посмотрел мне в глаза. — И Альфонсо может умереть — тоже ради нее.
— Прошу вас, — сказала я, — прошу вас, не трогайте его. Ему всего одиннадцать лет. Он не понимает всей тяжести того, что совершил.
— Конечно не понимает, — кивнул Энрике. — Откуда ему понять? Вот почему я хотел, чтобы он оставался во дворце со мной; полагал, что, если он узнает меня получше, дважды подумает, прежде чем предать меня. Это моя вина, но не только. Я разрешил Каррильо забрать его, даже много лет зная, что архиепископ презирает меня и сделает все, чтобы свергнуть, в том числе использует в качестве оружия моего брата. Но все-таки Альфонсо на это пошел. Позволил, чтобы ему на голову возложили корону, которую он не имеет права носить.
Он поднял руку, давая мне знак встать:
— Хочешь еще что-нибудь сказать?
Голос мой сорвался — я больше не в силах была скрывать боль.
— Умоляю вас, ваше величество, не начинайте войну. Позвольте мне поехать к нему. Я вернусь в Аревало, пошлю ему весточку из дома нашей матери. Он приедет, я знаю. И я уговорю его покаяться. Сама доставлю его во дворец, чтобы он просил на коленях о прощении перед всеми.
Король печально покачал головой:
— Я знаю, что ты поступишь так, как говоришь, но, боюсь, уже слишком поздно. Я не стану наказывать тебя за проступки брата, но приказываю тебе переселиться из casa real сюда, в алькасар. Беатрис может и дальше прислуживать тебе, но за тобой с сегодняшнего дня будет надзирать Менсия де Мендоса, которой ты должна беспрекословно подчиняться. Ты меня поняла? Твое будущее в моих руках, Изабелла. И не вынуждай меня поступать против моей совести.
Я кивнула, опустив голову и едва сдерживая слезы.
— И у тебя больше не будет никакой связи с матерью. Ее лишат прав на Аревало и отправят жить в монастырь. Я ей больше не доверяю. Слишком долго она потворствовала предательству Каррильо.
Он протянул руку, и я склонилась над ней, поцеловала его перстень. Затем поднялась и пятилась, пока не оказалась в коридоре. Дальше я шла уже вместе с Беатрис, сопровождаемая многозначительными взглядами перешептывающихся придворных.
Какие бы чувства ни испытывал ко мне Энрике как к сестре, меня все равно подозревали в предательстве, и мне было до отчаяния страшно.
В алькасаре меня поселили в апартаментах, соединенных коротким коридором с покоями Жуаны. Позолоченные деревянные панели, гобелены на стенах и покрытые алебастровой плиткой полы своей роскошью маскировали тот факт, что на самом деле это тюрьма. Меня больше не радовали прогулки по саду или посещения собора; мне никуда не позволялось ходить без сопровождения отобранных королевой фрейлин во главе с Менсией.
Ежедневно мне угрожали, напоминали, что, если найдутся доказательства поддержки мятежников с моей стороны, меня бросят в темницу. Мнение, будто я обладаю подобной властью, могло бы мне даже польстить, если бы меня столь не тревожили известия о войне. Я знала — король назначил Бельтрана де ла Куэву командующим королевским войском, и несколько представителей кастильской знати, включая маркиза де Сантильяну и могущественного герцога де Альбу, откликнулись на призыв Энрике к вассалам встать на его защиту.
Однако неделя проходила за неделей без вестей из внешнего мира — Жуана распорядилась, чтобы вся переписка направлялась ее секретарю. Наконец, отбросив осторожность, я попросила Беатрис послушать разговоры в галереях и расспросить Кабреру. Оказалось, что королевское войско собралось в Тордесильясе у слияния рек Дуэро и Писуэрга. Последовало кровавое сражение с мятежниками; король и Альфонсо уцелели, но многие другие погибли.
Моим утешением оставалась молитва. Жуана отказала мне в личном духовнике, заставив посещать мессу вместе с ней, где она едва скрывала скуку, пока ее фрейлины о чем-то перешептывались, не обращая внимания на суетливого священника, ведущего службу. Как только месса заканчивалась, они возвращались в покои Жуаны, где полировали и красили ногти, выщипывали друг другу брови, расчесывали волосы и примеряли всевозможные вуали, туфли и прочие побрякушки, которые Жуана десятками заказывала у торговцев Сеговии.
Больше всего я презирала ее именно в такие моменты, когда она вела себя так, будто мужчины не проливали кровь, защищая ее дитя, которое она могла зачать во грехе.
Каждый вечер, после того как меня отпускали с ее безвкусных представлений, я шла в каменную часовню в цитадели и молила Господа помочь всем тем, кто бежал из разоренных войной сел и деревень. Я молилась за бедных и голодных, за больных и убогих, которые всегда страдали первыми. Молилась за мою мать, изгнанную из Аревало, за Фернандо, от которого уже много месяцев не было вестей, но больше всего я молилась за Альфонсо, чья жизнь оказалась в опасности из-за чужого тщеславия.
С приходом зимы случилось то, чего я не могла добиться молитвами, — воюющие группировки оказались в безвыходном положении. Энрике вернулся в Сеговию, бледный и осунувшийся; он едва замечал меня во время тусклых рождественских празднеств, а после праздника Богоявления уехал в свое охотничье поместье в Мадриде, где и остался «в обществе сладких мальчиков и грязных животных», как издевательски заметила Жуана.
Пребывая в уединении в Сеговии, я похудела и не находила себе места. Мне приходилось сидеть вместе с Жуаной и ее фрейлинами во время их глупых развлечений, когда королева без меры пила вино и танцевала всю ночь напролет с щеголями в обтягивающих лосинах, строя глазки Бельтрану де ла Куэве, даже когда тот покачивался в кресле рядом с женой. Я не могла забыть слова Энрике о том, как он делил постель с Жуаной и Бельтраном. Глядя, как Жуана непристойно проводит пальцами по мускулистой руке придворного, соблазнительно раздвинув карминовые губы, я вонзала ногти в ладони и едва сдерживала желание вскочить и выбежать за дверь.
Когда растаял снег, война возобновилась. Беатрис узнала у Кабреры, что несколько городов, включая Толедо, продолжали поддерживать Альфонсо. В Толедо находилось архиепископство Каррильо, самое старое и богатое в Кастилии, и статус этого человека побудил многих наших грандов встать на сторону мятежников. Энрике терял позиции, но я жила в постоянном страхе получить известие о смерти Альфонсо. В глубине души я продолжала верить, что Бог покарает тех, кто стремился низложить законного монарха.
Я начала поститься, решив, что освященный временем ритуал даст необходимое утешение. Беатрис убеждала меня поесть, говоря, что я не вынесу истощения, но я неделями пила лишь воду, пока однажды холодной мартовской ночью Беатрис внезапно не разбудила меня.
Приложив палец к губам, она набросила мне на плечи плащ и повела мимо спящей горничной в коридор, через алькасар в ледяную ночь. Перейдя большую площадь, мы оказались перед собором.
