— Что же вы? Скорее!
Потом они сидели на берегу пруда, недалеко от заколоченной до поры водяной мельницы, на ковре из одуванчиков. Галя, опять напевая без слов, плела венок, она примеряла его, нагибаясь к неподвижной воде, чтобы рассмотреть себя в цветочной короне. Закончив венок, она неловко надела его на голову Якову. Он стал поправлять его, сдвинул чуть вперед. Гале это не понравилось, она пододвинула венок по-своему. Руки их встретились и задержались на какое-то малое время, которое обоим казалось головокружительно большим, как сладкое забытье без бега времени.
— Пойдемте, Яков Васильевич, — помедлив и опустив руки, тихо, слишком тихо сказала Галя.
Яков без слов поднялся и пошел вслед за девушкой.
— Понравилась тебе наша Галя? — спросила за обедом мать.
Яков поднял на нее глаза, собираясь сказать что-нибудь шутливое, чтобы скрыть смущение от неожиданного вопроса, но мать опередила его:
— И хорошо, что понравилась, — пододвигая сыну солонку, сказала она. — Вот и не будет тебе скучно после городов-то да игр воинских. А то когда мы тебе еще невесту сосватаем да свадьбу сыграем. Это только осенью, к покрову, может.
С июнем, рано в том году, накатился зной. Поднимаясь по утрам, солнце быстро сушило росу, а с ней выгоняло из всех углов двора затаившуюся в тени прохладу. Уже к полудню дрожало над полями марево, резко пах укроп, и тоненькая еще морковь, будто боясь обжечься, прятала под узорные листья свои румяные плечики. Даже после заката душно было в доме.
— А ты ложись-ка, Яшенька, на веранде, — посоветовала мать.
Яков обрадовался. Веранда выходила своим навесом в сад, и уснуть можно будет на чистом воздухе, крепко, как спалось после походов на бивуаке, где-нибудь над рекой.
Вечером мать сказала Гале:
— Постелешь молодому барину на веранде. Да не сейчас, — остановила она девушку, когда та побежала выполнять приказание, — вот стемнеет, тогда. Что зря постели-то пылиться.
Спать на хуторе укладывались с первой темнотой, и Яков не мог после службы привыкнуть к этому издавна заведенному порядку. Он, когда все голоса и шумы уже стихали, подолгу сидел на крыльце или стоял, облокотившись на калитку, без особых дум, просто так слушая случайные ночные звуки, и ему порой казалось, что он чего-то ждет.
Иногда у крыльца неслышно появлялась Галя. Останавливалась, прислонившись к перилам, и молчала, пока он не заговаривал сам. Она привыкла звать его не барином, а Яковом Васильевичем.
В ту памятную ночь, когда дом и двор затихли, Яков сидел на ступеньке. С темнотой пришла наконец свежесть. Отрадно было чувствовать, как за расстегнутый ворот проникает прохлада, разглядывать усыпанное искрами звезд небо. Утром они собрались с матерью в луга посмотреть травы. Скоро покос. Мать обещала разбудить на рассвете.
По крылечку сбежала Галя, пронесла через двор на веранду холстяную дорожку.
— Сейчас принесу перину, — сказала она, чтобы он не подумал, что будет спать на этой холстине.
На веранде девушка задержалась, и Яков представил себе, как она, склонившись, расстилает дорожку, распрямляет складки. Но вот Галя пробежала, чуть не задев Якова, в дом и быстро вернулась оттуда, обхватив руками топорщившуюся в стороны пышную перину.
— Давай помогу, — встал Яков.
— Ну уж, я сама.
Но Яков перехватил Галину ношу, она опустила руки и молча пошла за ним.
— Вот сюда, сюда, — показывала она на веранде место, где белела расстеленная в два ряда дорожка.
Яков встал на колени, на выскобленные с вечера половицы веранды, и выпустил перину. Галя опустилась рядом, и они вдвоем принялись ее расстилать. Руки их несколько раз встречались, и от каждого такого прикосновения сердце Якова начинало битья упругими толчками. Он даже нарочно стал искать в темноте ее руку, но девушка встала и, волнуясь, глухо сказала:
— Побегу за подушкой.
Яков ждал Галю у ступенек, ведущих на веранду. Вот послышались ее шаги на крылечке дома, скрипнула калитка, вот Галя, увидев его, медленно пошла к веранде. Яков обнял девушку, когда она поравнялась с ним, и горячо стал осыпать поцелуями ее щеки, лоб, волосы, губы. Подушка свалилась им под ноги, тело девушки безвольно приникло к груди Якова, и он чувствовал, что если разомкнет сейчас руки, то она упадет.
— Не надо, Яша… Васильевич. Не надо, Яшенька, — шепотом твердила она.
Он посадил девушку на ступеньку, поднял и положил на перила подушку. Над хутором и садом звенела тишина, только посвистывала где-то за садом, на гречишном поле птица. Галя сидела, закрыв ладонями лицо, и Яков почувствовал, что она плачет.
— Ну что ты, Галочка? — осторожно касаясь ее плеча, произнес он.
— Ой, барин, страшно мне, барин! — сказала Галя и, вскочив, прижав к щекам ладони, побежала во двор.
Он не пошел за ней, хотя вскочил и сделал шаг, а еще долго сидел на ступеньках. Мысли его перескакивали с проводов в полку, когда охмелевшие гусары пели ему тут же сочиненную «прощальную», к скату холма, на котором он увидел впервые дочь Осипа, потом остужающим холодком пришла мысль: «Я не могу на ней жениться. Она же крепостная». Но Яков опять вспомнил ее лицо с закрытыми глазами, когда он его целовал.
Яков, прикусив губы, встал, пытаясь успокоиться, и опять перед ним встало ее лицо, уже влажное от слез, и он пожалел, что не поцеловал ее, плачущую. Тогда он зашагал по тропинке через сад, выставив локтем вперед руку, чтобы не наткнуться на ветку, и так шел в темноте мимо яблонь, через заросли сирени, пока не вышел к лазу через плетень. За ржаным полем, в той стороне, где лежал пруд, белела полоска зыбкого тумана. Яков быстро дошел до гребли, постоял там, слушая еле уловимый шорох камыша на пруду, и медленно пошел обратно.
«Все, — решил он. — Галя не будет для меня забавой, надо скорее ехать знакомиться с невестой». Эта мысль успокоила его, и он, насвистывая, не торопясь, пошел домой.
У лаза через плетень в саду кто-то стоял. «Может, матушке не спится», — подумал он, не прибавляя шаг. Но пройдя еще немного, он вдруг понял, что это Галя. И все его благоразумие отлетело прочь. Он сначала ускорил шаг, потом побежал. У самого лаза Яков остановился. Галя, держась одной рукой за плетень, откинулась в сторону, уступая ему дорогу. Он перепрыгнул через плетень и покрыл ее лицо, солоноватое от высохших слез, поцелуями. Девушка обвила руками его шею и шептала:
— Любый мой, любый…
Он поднял ее на руки и закружил, а потом понес, крепко прижимая к себе, чувствуя грудью, как пойманным перепелом бьется ее сердце.
Пела труба в лагере 14-го батальона, призывая ко сну. Яков Васильевич встал, зябко повел плечами и пошел к своей палатке. Надоедливо звенели комары. Он почувствовал, как горит лицо и саднят руки, искусанные ими, и с иронией над собой подумал, что сигнальщик вовремя прервал его забытье, спас от комаров, которых капитан, задумавшись, не замечал, и остановил воспоминания на самом светлом. Да, на самом светлом. Дальше было и радостное опьянение любви, и тяжелое ее похмелье. Зачем вспоминать, зачем рассматривать зарубцевавшиеся раны.
Володя, сын Гали, его невенчанной жены, сейчас в Иркутске. Галя на хуторском погосте.
Сколько бился он, словно об утес, чтобы узаконить свой брак… Нет, пожалуй, не об утес, а о прочно сложенную стену, потому что утес — создание природы, а стена, как и законы, — дело рук человека, который часто сам перед собой воздвигает стены, а потом сам же о них бьется. «Ты помещик, — до самой смерти твердила мать. — Пусть у нас маленькое имение, но мы дворяне. И ты не надругаешься над памятью отца, не женишься на нашей крепостной». Сейчас нет уже ни матери, ни отца, ни Гали. Один Володька.
После всех потерь и разочарований, в марте 1852 года, отставной офицер Дьяченко вступил «вновь на службу поручиком с определением в Сибирский линейный номер тринадцатый батальон».
8
В Усть-Зейскую станицу, проводив графа Путятина, вернулся генерал-губернатор.
Вечером в маленькой палатке заведующего путевой канцелярией Шишмарева собрались офицеры. Интересно было послушать очевидцев проводов и узнать, что это за Айгунь.
— Из китайского трибунала внешних сношений никаких вестей, — рассказывал Шишмарев. — По-видимому, они согласились с письмом Николая Николаевича, отправленным еще в сентябре пятьдесят пятого года с китайскими уполномоченными, приезжавшими для переговоров в Мариинск.
— А что было в том письме? — спросил командир 14-го батальона майор Языков.
Спросил он не из простого любопытства. 14-й батальон отныне поселялся на устье Зеи, и уже кому-кому, а командиру батальона надо было знать, что мы предлагаем своим соседям за Амуром и что они отвечают. Шишмарев понимал это и ответил как можно подробнее:
— Николай Николаевич писал приближенному к богдыхану сановнику, князю И, что Амур представляет самую естественную и бесспорную границу между двумя государствами. И что только разграничение по рекам устранит всякий повод к недоразумениям между Россией и Китаем как в настоящее время, так и в будущем.
