готовятся к войне, а потому понимают, что товары, выставленные в витринах магазинов, скоро начнут исчезать и на смену привычной жизни придет суровый военный порядок. Фантазии эти подпитывались видом железного моста над старым каналом, довоенным фасоном моего школьного плаща и постоянно усталыми лицами тех жителей пригородов, что пользуются сезонными билетами и вечно торопятся домой, стремясь поскорее пройти через выделенный для них проход на железнодорожной станции. Если же мне надо было еще и в магазин по дороге забежать до его закрытия и «отоварить» тот список, который утром дала мне мать, я притворялась, будто покупаю провизию на черном рынке, а в школьном ранце у меня спрятаны важнейшие секретные документы, связанные с производством атомного оружия. Не знаю, зачем я предавалась этим снам наяву; я ведь отлично понимала, что моему «превращению в шпионку» ничуть не способствует как минимум то, что я вечно ношу с собой – в зависимости от времени года – то теннисную ракетку, то хоккейную клюшку. Все эти выдумки, видимо, были связаны просто с моими одиночеством и некой внутренней опустошенностью, а также с тем отвращением, которое я питала к собственному образу жизни. Наверное, стоило бы учредить специальные группы поддержки – вроде той двенадцатишаговой программы, что существует в средней школе, – для тех представителей молодежи, которым кажется ненавистной собственная молодость. Поскольку я полностью зависела от других и целиком подчинялась их воле, мне, в общем, было все равно, чем заниматься – ходить к мисс Вебстер или куда‐то еще. Лишь гораздо позднее начинаешь задумываться о том, сколько лет в юности было потрачено напрасно, и если бы мне снова была дарована юность, я бы очень постаралась на сей раз не расходовать это золотое время зря.
Вскоре у меня уже два блокнота оказались заполнены всевозможными диаграммами, рифмованными стишками и примерами иных «минных полей», созданных мисс Вебстер. Все это по большей части было совершенно бессмысленной тратой времени. Дайте мне маленького северянина, которому еще и семи лет не исполнилось, поместите его в соответствующую среду, и он вскоре действительно заговорит, как настоящий южанин, хотя все же отдельные звуки, свойственные только южанам, ни один северянин никогда толком воспроизвести не сумеет. В своей жизни я встречала немало бывших северян – то были известные люди, кабинетные ученые, – которые мгновенно выдавали свое происхождение, стоило им упомянуть ту черную дрянь, что сыплется на снег из каминных труб, или заказать в ресторане ту дичь, которую на севере обычно подают с гарниром из апельсинов. У мисс Вебстер был даже один стишок, в котором встречались слова push и bull, где требовался звук «у», и еще у нее, помнится, кто‐то резал хлеб в scullery и мазал его butter, и нужно было запомнить, что в этих словах нужен именно звук «а», а не «у». Целиком я эти стишки, конечно, уже не помню; видимо, они – в отличие от «шедевра» с Роем и Мойрой – были далеко не так интересны ни по форме, ни по содержанию; зато я хорошо помню, что, без конца повторяя на уроках у мисс Вебстер эти дурацкие рифмованные строчки, можно было запросто получить нервный припадок. Настоящий северянин, разумеется, скажет: «кэттинг бред энд бэттер», а не «каттинг бред энд баттер» (catting bread and batter), готовя бутерброды с маслом. А чего ему, собственно, переживать? Все равно ведь он никого никогда не обманет, какие бы попытки исправить свое произношение ни предпринимал. Родной говор так или иначе прорвется наружу, когда северянин, увидев свою старую мать, вздумает «краус» (а не «кросс», cross!) дорогу. Точно так же реклама курорта «БЛЭКПУЛ» всегда и отовсюду видна, сколько бы скалы ни пытались ее закрыть. И уж северянин точно не станет лишний раз тормозить и предаваться лингвистическому анализу того или иного слова.
Экзамены, ради которых мы, собственно, и учили заданные отрывки из произведений Шекспира, проводились в Манчестере, в Центре методистской церкви. В годы моей учебы основных экзаменаторов было двое, и, входя в комнату, ты никогда не знал, к кому из них попадешь. Экзаменатор-женщина обладала на редкость ворчливым голосом, который иной раз даже срывался от возмущения посреди фразы, словно она до глубины души была потрясена происходящим и слишком взволнована, чтобы продолжать. Экзаменатор-мужчина, уже очень пожилой – далеко за семьдесят, а может, и все восемьдесят или даже девяносто, – носил старинные часы на цепочке, имел подозрительно багровый оттенок лица и смотрел всегда прямо перед собой; еще у него была привычка вдруг наклониться к экзаменуемому и всматриваться в него, дрожа всем телом от прилагаемых усилий. Похоже, в прежней жизни он вел куда более активный образ жизни и никак не желал признавать, до чего в итоге докатился, и мириться с этим. У него вообще был вид человека, который не раз становился свидетелем того, как нарушаются различные общепринятые нормы и стандарты, и теперь его ничем не удивишь.
То, как именно декламировали ученики доставшиеся им на экзамене отрывки художественных произведений, ни в малейшей степени не являлось результатом наставничества мисс Вебстер. Свою манеру декламации каждый разрабатывал сам, пользуясь скорее невидимой помощью и опытом предыдущих поколений. Ведь на занятиях у мисс Вебстер ты, ожидая возможности прочесть заданный тебе отрывок из Шекспира, так или иначе был вынужден слушать и декламацию других – в том числе и старшеклассников, имевших более высокий уровень общей подготовки. Так, например, если кто‐то из старших ребят, страдающий, к примеру, одышкой, делал невольный вдох, то есть паузу, в неположенном месте, или позволял себе – по незнанию, невежеству или просто заскучав – ввести в текст какой‐то бессмысленный возглас, или изменить интонацию, это мгновенно бралось на вооружение всеми остальными и становилось как бы неотъемлемой характеристикой исполнения данного отрывка, закрепившись как таковая на долгие годы. Но я никогда не замечала, чтобы мисс Вебстер предложила какую‐либо собственную фразировку того или иного произведения; да она вообще, по-моему, Шекспира совершенно не понимала, а роль леди Макбет выучила, должно быть, по какой‐нибудь игре, типа painting by numbers [11]. Но выбор отрывков для декламации на экзамене был не в ее компетенции, этим занимались сами члены экзаменационной комиссии. И один раз, по-моему, в седьмом классе, мне пришлось играть как бы сразу две роли из «Короля Лира» – Гонерильи и Освальда, ее дворецкого, – и я вертелась буквально как уж на сковородке, то и дело обращаясь к самой себе, меняя тембр голоса, интонации и жестикуляцию.
В соответствии же с представлениями мисс Вебстер при декламации произведений Шекспира был допустим только
