Маккулум?
— Я руководитель аварийно-спасательных работ на Коромандельском берегу.
Этим вполне объяснялась нарочитая самоуверенность Маккулума. Видимо, он из тех специалистов, кого ценят за опыт и знания. Вероятно, он попал в Индию юнгой или подмастерьем, в юности занимался черной работой, теперь же достиг такого умения, что сделался незаменим и может вознаградить себя за пережитые унижения. Чем больше золотого позумента видит он на своем собеседнике, тем резче с ним говорит.
— Очень хорошо, мистер Маккулум. Я отплываю немедленно, поэтому крайне желательно, чтобы вы с вашими подручными поднялись на борт по возможности быстрее. В течение часа. Нужно ли вам грузить какое-нибудь снаряжение?
— Очень мало. Мой сундук и узелки ныряльщиков. Они готовы, готова и пища для них.
— Пища?
— Бедняги, — начал Маккулум, — отсталые язычники, поклонники Будды. По дороге сюда они чуть не померли — они и прежде не знали, что такое набить полное брюхо. Горстка овощей, капля масла, чуток рыбы. На этом они привыкли жить.
— Масло? Овощи? Откуда все это возьмется на военном корабле?
— У меня есть для них бочка испанского оливкового масла, — пояснил Маккулум. — Его они соглашаются есть, хотя оно и не похоже на их буйволиное масло. Чечевица, лук и морковь. Если дать им солонины, они умрут, что было бы очень досадно, раз уж мы доставили их сюда вокруг мыса Доброй Надежды.
Маккулум сказал это грубо, но Хорнблауэр заподозрил, что за нарочитой черствостью скрывается жалость к несчастным подчиненным, оторванным от родимого дома. Мистер Маккулум начал ему нравиться чуть больше.
— Я прикажу, чтобы о них хорошо заботились, — сказал Хорнблауэр.
— Спасибо. — Это был первый намек на вежливость в речи Маккулума. — В Гибралтаре бедняги ужасно маялись от холода. Из-за этого и тоскуют, да и впрямь они далеко от дома.
— Зачем же их сюда послали? — спросил Хорнблауэр.
Вопрос этот мучил его уже довольно давно, но он не спрашивал, опасаясь нарваться на издевку.
— Потому что они могут нырять на шестнадцать с половиной морских саженей, — ответил Маккулум, глядя ему прямо в глаза.
Это была не вполне издевка. Хорнблауэр понял, что Маккулум заметно изменился к нему после обещания хорошо обходиться с туземцами. Несмотря на жгучее любопытство, он не рискнул спрашивать дальше, хотя по-прежнему не знал, зачем Средиземноморскому флоту ловцы жемчуга, ныряющие на сотню футов. Он ограничился тем, что пообещал прислать шлюпку за Маккулумом и его подручными.
Сингальцы, вступившие на палубу «Атропы», вид имели прежалкий. Они кутались в белые хлопковые одежды, дрожа на пронизывающем ветру, налетавшем со снежных испанских гор. Они были хрупкого, даже хилого сложения, и в их умных глазах не мелькнуло ни тени любопытства, одна обреченность. Кожа у них была темно-коричневая, и это заинтересовало матросов — они столпились и глазели на туземцев. Те не смотрели на европейцев, но коротко переговаривались между собой высокими музыкальными голосами.
— Поместите их в самой теплой части твиндека, мистер Джонс, — сказал Хорнблауэр. — Проследите, чтобы им было удобно. Касательно всего, что им понадобится, советуйтесь с мистером Маккулумом. Позвольте представить: мистер Маккулум — мистер Джонс. Вы бы глубоко меня обязали, мистер Джонс, если бы распространили на мистера Маккулума гостеприимство кают-компании.
Хорнблауэру пришлось выразиться так. Теоретически кают-компания — добровольное объединение офицеров, и те сами выбирают, кого им принимать, а кого — нет. Но только очень смелые офицеры не допустили бы в свое общество гостя, рекомендованного капитаном, и Хорнблауэр с Джонсом прекрасно это знали.
— Вам надо также выделить мистеру Маккулуму койку, мистер Джонс. Вы сами решите, куда ее поместить.
Как хорошо, что можно так сказать. Хорнблауэр отлично знал — знал и Джонс, судя по его легкому смятению, — что на двадцатидвухпушечном шлюпе нет ни фута свободного места. Теснота и без того невыносимая, а с появлением Маккулума станет еще хуже. Но это уже трудности мистера Джонса.
— Есть, сэр, — сказал тот не сразу, он явно прокручивал в голове, куда же Маккулума поместить.
— Превосходно. Этим можно будет заняться после того, как мы снимемся с якоря. Не тратьте больше времени, мистер Джонс.
Дорога каждая минута. Ветер всегда может стихнуть или перемениться. Потерянный час может обернуться неделей. Хорнблауэр рвался поскорее провести корабль через пролив в Средиземное море, где будет простор для лавировки, на случай если с востока задует левантер [82]. Мысленно он представлял себе карту западной части Средиземного моря — дующий сейчас северо-западный ветер быстро пронесет «Атропу» вдоль южного побережья Испании, мимо опасных мелей Альборана, а за мысом Гата испанский берег круто поворачивает к северу — здесь они будут меньше стеснены в движениях. Хорнблауэр не успокоится, пока они не минуют мыс Гата. В этом была и личная заинтересованность, Хорнблауэр не мог этого отрицать. Ему хотелось действовать, хотелось узнать наконец, что же его ждет, приблизить возможные приключения. Здесь его обязанности и его наклонности удачно совпадали, а это, сказал он себе с мрачной усмешкой, не так уж часто случалось с тех пор, как он выбрал флотскую карьеру.
По крайней мере, он вошел в Гибралтарский залив на рассвете и покидает его до заката. Его не упрекнешь в напрасной трате времени.
Обошли мол. Хорнблауэр посмотрел на нактоуз, потом на вымпел боевого судна, развевающийся на стеньге.
— Круто к ветру, — приказал он.
— Круто к ветру, сэр, — откликнулся старшина-рулевой.
Резкий порыв ветра, налетевший со Сьерра-де-Ронда, накренил «Атропу», лишь только обрасопили реи. Судно шло кренясь, на него набегали крутые короткие волны — все, что осталось от атлантических валов, прошедших через пролив. Они поднимали корму «Атропы», и она резко подпрыгивала от неестественного сочетания ветра и волн. Брызги ударяли в кормовой подзор, брызги взлетали над раковиной, когда судно зарывалось носом в волну. «Атропа» была самым маленьким трехмачтовиком во флоте, самым маленьким кораблем, на который требовался капитан. Величественные фрегаты, мощные семидесятичетырехпушечные линейные корабли могут смотреть на нее свысока. Хорнблауэр поглядел на зимнее Средиземное море, на облака, скрывшие закатное солнце. Пусть волны мотают его судно, пусть ветер кренит «Атропу» — пока Хорнблауэр стоит на шканцах, он повелевает ими. Его переполняло радостное возбуждение.
Радостное возбуждение не оставило и позже, когда он ушел с палубы и спустился в каюту. Обстановка здесь была крайне безрадостная. С тех пор как Хорнблауэр поднялся на борт, он постоянно умерщвлял свою плоть. Совесть грызла его, упрекая за недолгие часы, потраченные с женой и детьми. Поэтому он покинул корабль всего один раз — доложить о готовности к отплытию. Он не попрощался с Марией (повитуха все еще не позволяла ей вставать с постели), не взглянул напоследок на детей.
