— Вы ничего не знаете о той девушке... о Гале?..
Гликерия Степановна энергично потрясла головой.
— Вот не ожидала! — укоризненно воскликнула она, и в ее глазах вспыхнули веселые искорки. — Никак от вас, Бронислав Семенович, не ожидала! Вы такой скромный, уравновешенный и вдруг — влюбились!..
— Ах! — поморщился Натансон и густо покраснел. — О чем вы говорите, Гликерия Степановна! Дело-то такое... Я... она была рядом со мною, когда меня эти звери сшибли с ног... Не случилось ли с ней чего-нибудь? Вот о чем я...
— Понимаю, понимаю. Можете быть спокойны. Пока что с вашей Галей ничего не произошло особенно плохого...
— А что с ней? — вспыхнул Натансон и еще круче повернулся к Гликерии Степановне.
— Сидит. Арестована...
— Ах, боже мой! — заволновался Натансон.
— Чего вы «боже мой»? — накинулась на него Гликерия Степановна. — Ничего ей не сделается! Не она одна!.. Прямо вы все с ума посходили! Вот мой Андрей Федорович тоже охает и ахает о ней! Глупости!.. Вам поправляться надо. Я вам масла принесла, пирожков. Кушайте и набирайтесь сил... Выздоровеете, сразу к нам приходите.
Лицо у Натансона приняло виноватое выражение. Он неуверенно сказал:
— Видите ли... Я не знаю, что будет, когда я выздоровлю... Ведь меня тут вроде как под арестом держат...
У Гликерии Степановны в глазах отразилось беспредельное недоумение. Она ничего не понимала. Она переспросила Натансона несколько раз, потом оглянулась, оглядела внимательно палату, что-то проворчала про себя. Затем притихла и, придвинув Натансону поближе принесенную передачу, вздохнула.
— А вы ешьте. Ешьте, Бронислав Семенович, и копите здоровье!
Выйдя из больницы, она заметила у подъезда городового, который внимательно оглядел ее. Метнув в него сердитый взгляд, она прошла мимо, гордая, негодующая и независимая.
42
В ста верстах от города, в рабочем поселке Сосновке, телеграфисты время от времени ухитрялись связаться с отдаленными пунктами. Там провода были в исправности и там стачечный комитет не успевал уследить за всем.
Поэтому в поселке порою узнавали о происходящем в Петербурге, в Москве и в других крупных центрах.
В последние два-три дня и эта связь внезапно прервалась. И сколько ни бился телеграфист Осьмушин, ничего добиться он не мог. Приходили к нему товарищи, понукали его:
— Вызывай Белореченскую, может ответят!.
Он вызывал Белореченскую, но она молчала. Молчали и другие станции и в ту и в другую сторону.
Станционный жандарм, присмиревший и спрятавшийся в это смутное и опасное время, ловил где-нибудь без свидетелей Осьмушина и, заглядывая ему в глаза, заискивающе и почти робко шептал:
— Ну, как? Ничего отрадного?
Осьмушин злорадствовал и, чтобы помучить жандарма, долго медлил с ответом. Потом путано и пространно говорил:
— Отрадного, господин Павлов, много... Думаю, что на-деньках телеграфная связь окончательно установится... А в Петербурге все спокойно и благополучно: бастуют и всякое такое... Погода, передают, установилась расчудесная. Даже в демисезонах гуляют...
Жандарм вслушивался в болтовню телеграфиста, темнел, обижался и загадочно отмалчивался. Уходил он от Осьмушина обиженный и затаив злобу. Но приходило совсем немного времени, и он снова ловил телеграфиста и снова допытывался:
— Ну, как?
— А все так же... — огорашивал его телеграфист.
Небольшая железнодорожная станция, замеревшая и обезлюдевшая в эти дни, торчала в холодном и неприглядном поле одиноко и заброшенно. Избы и заборы поселка отбежали от нее в сторону, словно отгородились и настороженно что-то выжидали. По путям, по платформе, возле построек, беспокойно и хмуро бродил, томясь безделием и неизвестностью, начальник станции. Он уже давно не надевал своей красной фуражки. Он тоскливо поглядывал по сторонам. У него не было никаких служебных забот, но он тосковал, в ему все казалось, что вот-вот разразится на тихой его станции и в тихой его жизни что-то неведомое, неотвратимое и невыносимо неприятное. По нескольку раз в день он усаживался за телеграфный аппарат и выстукивал, вызывал соседей. Но аппарат работал впустую. И соседи не отвечали. Начальник станции ершил всклокоченные волосы, теребил плохо подстриженные усы и, возвращаясь в свою квартиру, хмуро и обиженно говорил жене:
— Ничего... Как будто передохли они все там!..
Порою начальник станции на платформе, на доске, где обычно он сам вывешивал сведения об опоздавших поездах, находил тщательно наклеенный листок, фиолетовые рукописные буквы на котором кричали дерзкие слова. Он внимательно прочитывал прокламацию, крутил головой и недоумевал: кто же это здесь этими беспокойными делами занимается. Для порядка он призывал сторожа, тыкал пальцем в листок и строго спрашивал:
— Это что? Чего ты смотришь?.. Без-зобразие!..
Сторож равнодушно выслушивал выговор, непочтительно усмехался и резонно объяснял:
— А кто их знает!.. И к тому же это дело не мое... Жандар на то. Его обязанность...
Начальник станции мгновенно умолкал. Он вспомнил, что время настало, по его мнению, сумасшедшее, что жандарм присмирел и что вот даже всегда услужливый и почтительный сторож Агапов осмелел и почти дерзит. Он отходил от дерзкого листка и махал рукой: а ну его! Пусть висит!
Осьмушин наведывался к начальнику станции и пытал его насчет железнодорожного телеграфа:
— Не удалось связаться?
Начальник станции безнадежно качал головой, но Осьмушин не верил ему и уходил на квартиру к заболевшему станционному телеграфисту, усаживался возле него, негодовал.
— Лежишь! А твой Перец Уксусович мудрит там возле аппаратов и ни чорта от него не узнаешь!.. И что ты вздумал в такое время пациентом деликатным сделаться!.. Теперь что происходит?! Ты подумай!.. Эх, попасть бы в большой город сейчас! Что только там ни происходит!.. Ты подумай!..
Когда Осьмушину становилось особенно тошно и тоскливо, он уходил на самую окраину поселка, стучался в калитку трехоконного домика и попадал в квартиру слесаря Нестерова. Хозяина он не всегда заставал дома, а когда и заставал, то у того бывал очень озабоченный вид, такой, словно он забежал домой только на перепутьи и надо ему снова куда-то бежать. Слесарь встречал Осьмушина неизменным вопросом:
— Принес новости?
— Какое! — безнадежно отмахивался телеграфист.
— Ну, тогда ты меня извини! — поспешно говорил Нестеров. — Я пошел. Дела.
— Дела! — усмехался Осьмушин. — Работа прекращена, жизнь, можно сказать, на точке замерзания, а ты: дела!
— Эх, ты! — укорял слесарь телеграфиста. — Как это на точке замерзания? События-то какие!.. И чему ты учился, если так рассуждаешь?
— События... — краснел Осьмушин. — Это я все понимаю. Так события-то в больших городах совершаются, а не в нашем мурье!.. У нас и людей-то подходящих для этого нет.
— Ерундишь! — сердился Нестеров. — Люди имеются...
Расставаясь с ним, Осьмушин с некоторой завистью думал о том, что вот слесарь, наверное, спешит к этим самым подходящим людям, которые не только участвуют в событиях, но сами делают их.
В порыве накатывающей на него суетливости Осьмушин убегал на телеграф, усаживался к аппарату и вызывал, выстукивал:
— Белореченская? Белореченская?.. Это я, Сосновка!.. Белореченская?..
Но Белореченская молчала.
Провода мертво гудели, колеблемые холодным ветром. По проводам не стремилась еще живая мысль. Провода не передавали желанной вести...
43
Стопки свежеотпечатанных листков лежали на столе и на двух стульях. В комнате было густо накурено. Люди, которые курили, только что горячо поспорили. У них поблескивали глаза, и они поглядывали один на другого вызывающе и почти неприязненно.
Черноволосый, опрятно и с некоторым щегольством одетый железнодорожник, примял недокуренную папироску и ткнул ее в груду окурков на краю стола.
— Самое время кончать!.. — продолжая только что притихший спор, заметил он. — Никакого смысла нет тянуть забастовку.
— Может быть, никакого смысла не было и начинать ее? — язвительно перебил его другой железнодорожник, высокий, с крупными следами оспы на худом лице. — Так по-твоему?
— Начинать, конечно, пришлось... Необходимо было. — Спокойно возразил черноволосый. — А теперь положение изменилось...
— Каким образом? Объясни, Васильев? — резко спросил третий железнодорожник. Коренастый, с большими узловатыми кулаками, с хитро и насмешливо выглядывающими из-под серых нависших бровей глазами, он с нескрываемым пренебрежением поглядывал на Васильева. — Объясни!
Васильев вытянул из пачки свежую папиросу, не закуривая, покрутил ее в пальцах и круто повернулся к спрашивавшему.
— А вот таким образом: войск в городе много да еще новые подтягиваются. Неравные силы у нас! Расколотят, как щенят!..
