— Что тут ответить? — хмурилась она, потихоньку выдёргивая свой кушак из моих пальцев. — Я сужу со стороны, и только по вашим словам… Не знаю, может быть, я человек маленький, середнячок… Но меня такие бурные чувства, как вы тут описали, пугают. Я им как-то не верю. Немыслимая, необъятная любовь — она, мне кажется, молчит, и на случайных знакомых не изливает исповедей. Может быть, я ошибаюсь, — вы не обижайтесь, пожалуйста! Я тупая, — что с меня взять… Но мне кажется, что вы не столько Татьяну Медникову любите, сколько любуетесь собой, своими чувствами… Упиваетесь созерцанием своих страданий… Так мне видится со стороны… Любовь — она… Я не умею свои мысли выражать, извините… Она сжигает человека дотла: о себе не думаешь, и свои печали в расчёт не берёшь… Я не утверждаю, что сама на такое способна, — я даже боюсь такого, мне страшно подумать о людях, которые могут так чувствовать… Не подумайте, что я вам мораль читаю, но…
— Надя, ты где живёшь? — спросил я, решительно обрывая её монолог. Она жалобно взглянула на меня снизу вверх, но тут подъехал автобус, и моя собеседница рванула к нему опрометью. Я побежал за ней, но за время ожидания на остановке столпилось уже человек сто, и все яростно боролись за место… Надя просочилась в бушующую толпу и скрылась с глаз моих. Я тихо пристроился в хвост, не питая надежд уехать этим рейсом, но в конце концов мне нашлось местечко на нижней ступеньке, у самой двери… Я стоял, прижатый к стеклу тяжкой задницей того, кто забрался на ступеньку выше, и горько ругал себя за неуместный прилив откровенности.
ГЛАГОЛ ТРИДЦАТЫЙ. ПРОРОЧЕСТВО СУРЫ
Сура поёт:
— Тучи на небе, тучи на небе,
Печально утро и скучен день.
Но ветер серебряный набежит,
Пролетит сквозь низкие тучи,
Сонную хмарь разворошит,
Выкатит в чистые небеса
Колесо золотое солнца.
Это не солнышко в небесах,
Это Яр золотокожий,
Сияет лицо его ярче полудня,
Больно мне смотреть на внука!..
Яр поёт:
— Бабушка, бабушка, расскажи,
Зачем появился я на свет, —
На диком острове в море холодном,
Среди камней и сырого песка?
Бабушка, бабушка, расскажи,
Кем я стану среди людей,
Или достался мне в удел
Лишь дикий остров в море холодном?
Бабушка, бабушка, расскажи,
Как мне прославиться среди людей?
Не лучше ль безвестным жизнь прожить
На диком острове в море холодном?
Сура поёт:
— Не даром Суру зовут премудрой:
Знаю, что было, знаю, что будет;
Поди ко мне, пресветлый внук,
Склонись головой на грудь мою.
Вижу много светлых лет,
Вижу, как люди тебя почитают,
Вижу много женской любви,
Вижу мужей, преклонивших колена.
Но о прочем не спрашивай, Яр, —
Больше знать тебе не к чему.
Яр поёт:
— Нет, говори, говори ещё!
Всё хочу знать, что знаешь ты!
Сура поёт:
— Поди ко мне, пресветлый внук,
Склонись головою на грудь мою.
Вижу разум в острых глазах,
Слышу хитрость в сладких речах,
Чую силу твоей души:
Сможешь будущее прозревать!
Но о прочем не спрашивай, Яр, —
Больше знать тебе не к чему.
Яр поёт:
— Нет, говори, говори ещё!
Всё хочу знать, что знаешь ты!
Сура поёт:
— Поди ко мне, пресветлый внук,
Склонись головою на грудь мою.
Вижу страшный натянутый лук,
Вижу — стрелы летят дождём,
Вижу кровь на твоих руках,
Вижу — народы лежат пред тобою.
Но о прочем не спрашивай, Яр, —
Больше знать тебе не к чему.
Яр поёт:
— Нет, говори, говори ещё!
Всё хочу знать, что знаешь ты!
Сура поёт:
— Поди ко мне, пресветлый внук,
Склонись головою на грудь мою.
Вижу предательство, вижу позор,
Вижу отчаянье необоримое,
Бесплодные поиски, долгую старость,
Злую смерть, ледяное бессмертие.
На этом кончаю речи свои,
О большем я тебе не скажу.
Ягга поёт:
— Бабушка, бабушка, тебе много лет,
А ты прекрасна, как утренний луч.
Взгляни на Яггу: она молода,
Но страшнее старухи седой!..
Сура поёт:
— Твоя красота от тебя не уйдёт, —
Лишь терпения наберись:
Солнце утреннее взойдёт, —
Дева розою расцветёт.
Лишь терпения наберись,
Лишь укроти своё злое сердце,
Гнев угаси, зависть уйми,
Не подражай свирепой львице.
Мудрость жены — в её любви,
Сила жены — в её терпенье,
Право жены — в её доброте,
Помни об этом, Ягга моя!
Лук свой меткий брату отдай,
Ярость бурную львам отдай,
Зависть чёрную в море брось, —
Тогда затмишь красотою Луну!
Ягга поёт:
— Никогда, никогда
Лук не отдам!
Никогда, никогда
Не заброшу охоту!
Лук со мной —
И сила со мной!
Как проживу,
Не видя крови?
Ночью Луна встаёт в крови,
Утром Луна умывается кровью, —
Лук мой чёрный!
Стрелы кремнёвые!
Свежею кровью
Насытьте Яггу!
Много в мире
Красивых дев, —
Не желаю
Тягаться с ними!
Со мною лук,
Стрелы со мною, —
Есть ли равная
Мне на земле?
Буду ужасом
Диких чащ,
Буду хищницей
Горных пещер,
Буду безмужней
До самой смерти!
Безмужье девы —
Страшная сила.
Сила желанней
Робкой красы!
Сура поёт:
— Тучи на небе, тучи на небе,
Не выйдет солнце, тьма не рассеется…
Внуки любимые, Ягга и Яр, —
Я вам говорила, а вы не слушали.
Яр любимый, подобный солнцу,
Ярая Ягга, луна в ночи,
Вот вам моё благословение:
На неверных ночных дорогах,
На крутых, высоких обрывах,
Над бездной водной, над хлябью морскою,
Буду вам покров и защита.
Но в сердце ваше вступать не буду,
В душу вашу не загляну, —
Сами сердца свои укрощайте,
Сами души свои очищайте,
Луною и Солнцем светите людям,
Не жгите людей лучами злобы.
* * *
Было 11 часов утра, когда я вернулся в отцовскую квартиру. В квартире стоял страшный беспорядок: повсюду валялись новосёловские шмотки, кухня ломилась от грязной посуды, в ванне плавало несколько пар замоченных носков, исходящих в чистой воде жирным бурым сиропом. Сам Новосёлов спал на моём диванчике и громко, мерно сопел в подушку. Я остановился над ним в глубокой задумчивости. Как там отец говорил? «Полюбить своего неназванного злодея»? А меня, честно говоря, чем дольше я на этого злодея смотрел, тем сильнее тошнило. Но с другой стороны, чем сильнее тошнило, тем громче делался голос противоречия: «А ты, мол, возьми и полюби именно такого!» Я плюнул (по-настоящему) от возмущения, топнул ногой и Ньюкантри проснулся.
— А, Серый!.. — добродушно протянул он, разлепляя глазки. — Вернулся? У отца гостил? — он выпустил из-под одеяла свои кривые, толстомясые подпорки. — Я так и понял… А я тут по городу вашему всё болтаюсь… Ну и скука! — громогласный зевок, потягивание, почёсывание. — Как вы здесь живёте, у меня в голове не укладывается… Домищи эти одинаковые, серые — как в «Иронии судьбы»…
— Ты зашёл бы в старый город, — там дома разнообразные…
— Ну, старый город… Искать его ещё… Повидал я этого дерьма российского за свою жизнь… Нет, я тут по окрестностям полазил…
— Один?
— Что-что? А… Вот ты о чём… Нет, не один, с Татьяной. Что ты глаза такие страшные делаешь? Мало ли, кто на ком был женат… Какие твои права? Ты тут вообще сторона, — не надо было разводиться. Дурак ты, дурак, — какую бабу упустил! Ничего в женщинах не понимаешь… Даже я таких тёток не припомню, — не попадалось мне прежде ничего подобного, а уж у меня опыт не твоему чета. Эх, Серёжка, — всегда ты был лопухом! Попало в руки сокровище, так держи его… А теперь всё: что упало, то моё!
Он стоял посреди комнаты в семейных трусах, выпятив из-под майки голый, покрытый рыжим волосом живот и пытался запихнуть руки в карманы несуществующих брюк.
— Понимаешь, — говорил он, — женщина это эфир… Она чувствует восходящую волну. Она гораздо лучше, чем мы, тупорылые, улавливает дыхание космоса, — эти все вибрации, излучения, колебания… Она только взглянет на мужика, и уже нутром чует — восходящая волна от него идёт или нисходящая.
