— Христофор… Заберезинского… убил.
Михаил Львович на мгновенье припал головой к дверной притолоке, закрыл глаза. Уронил глухо:
— Иди, Николка, иди.
Закрыв дверь, Михаил Львович так же неспешно вернулся на свое место. Сел, сложив на краю стола большие сильные руки. Произнес тихо:
— За мгновенье меняется судьба человека и даже целого государства. Минуту назад выходил я отсюда мироносцем, вернулся непримиримым воителем. Надобно думать теперь о войне скорой и беспощадной.
— Что случилось?! О чем узнал, Михайла Львович?! Что сталося?! — наперебой зашумели собравшиеся.
Михаил Львович думал: «Сказать или нет?» Решил: «Скажу. Все одно — самое большое завтра утром об этом будут знать все».
— Убили Заберезинского, — сказал Глинский твердо и громко. — Теперь скорой войны не миновать. Не простит мне этого король. Хотя, видит Бог, смерти его я не хотел. — И, встав, махнул рукой: идите, мол, потом призову.
Этим же вечером Михаил Львович велел передать Яну Костевичу, что видеть его не желает, а если Сигизмунд Казимирович и впрямь хочет с ним о делах переговорить, то пусть пришлет в Туров Альбрехта Мартыновича Гаштольда, одного из первых вельмож государства. Да еще повелел сказать Михаил Львович, что станет ждать пана Альбрехта Мартыновича до соборного воскресенья, сиречь до 12 марта. А не будет в Турове Гаштольда в назначенный день — волен он, Михаил Львович, поступать как знает. И велел королевскому послу тотчас же убираться из Турова восвояси.
Ян Костевич ничего об убийстве Заберезинского еще не ведал. Но хотя великим умом не обладал — понял, что произошло нечто чрезвычайное. Не мог умный и осторожный Михаил Львович поступить с ним, королевским послом, так, как поступил: не выслушав, потребовал то, на что и разгромленный враг согласится не сразу.
Потому Ян Костевич, ни часу не мешкая, выехал в Краков и только в пути, узнав об убийстве Яна Юрьевича Заберезинского, понял все.
И начал Михаил Львович — который уж раз в жизни — великие и неустанные ратные труды. Заканчивая дело, тут же брался за второе, продолжая третье, и пятое, и десятое. Между делами ежечасно укреплял дух сообщников, показывая им, сколь много союзных государей шлют спешно послов к нему в Туров.
Особенно же пышно принимал Глинский московского посла — Никиту Семеновича Моклокова — Губу.
Никита Семенович за пиршественным столом сидел по правую руку от хозяина. Брал яства с одного с Глинским блюда. Когда что-нибудь говорил, хозяин почтительно замолкал. Моклоков же, поднаторевший в посольствах умелец, басил, скромно опустив очи:
— То не мне, малому человечишке, честь, то пресветлому моему государю Василию Ивановичу честь. И за нее тебе, князь Михаил Львович, государь мой воздаст сторицею. Коли ты, и братия твоя, и все православные христиане из Литовской земли под его высокую государеву руку пойти захотите, то государь Василий Иванович милость вам окажет и как православных христиан под свою опеку принять соизволит.
Глинский в ответ благодарил за честь, заверял в верности прародительской православной апостольской вере, но о переходе под высокую государеву руку пока что ничего не говорил. Может, знал ратоборец, что рука у Василия Ивановича не только высока, но и тяжела.
Губа, заласканный и задаренный, уехал в Москву. Перед отъездом сказал Глинскому:
— В следующую пятницу велит государь великим воеводам Яковлеву Захару Петровичу да Даниле Васильевичу Щене идти к тебе, князь, на подмогу. Ты, ведая об этом, делай свое дело честно и грозно. И супротив Сигизмунда-короля выступай со всем замышлением.
«Вот теперь-то и начнется настоящая война», — подумал Михаил Львович. И от этой мысли на душе почему-то стало тревожно и нехорошо, будто не сам он к этому шел и не этого же больше всего хотел.
10 марта 1508 года пятидесятитысячная русская армия вышла из Москвы и двинулась к Можайску. Медленно шагали пешие ратники, неспешно двигались конные, тяжко катились многоверстные войсковые обозы.
За Вязьмой, почитай в ста с небольшим верстах от Москвы, шла граница литовская, а Смоленск, к коему лежал путь, был дальней зарубежной крепостью.
Когда армия Якова Захарьича двинулась из Можайска, с севера, от Великих Лук, направился к Полоцку с Новгородскими полками старый и многоопытный воевода Даниил Щеня. И одновременно с юга из Северской земли выступил на помощь Глинскому двоюродный брат Великого Московского князя — Василий Иванович Шемячич.
12 марта легкоконный отряд князя Александра Федоровича Оленки-Алабышева, обогнав под стенами Москвы улитой ползущую армию воеводы Яковлева, на рысях влетел в Туров.
Посла Альбрехта Мартыновича Гаштольда все еще не было.
Михаил Львович, обняв при встрече князя Оленку, сказал шутливо:
— Вот и собрались мы, князь Александр Федорович, в самое что ни есть соборное воскресенье, собором всех православных земель латынскую Сигизмундову власть порушить.
Оказавшийся при встрече поп Власий завершил:
— Собрались, и с Богом! Чего угодное Богу дело откладывать?
Михаил Львович так на попа зыркнул — у того и язык отнялся.
Все же через три дня Глинские решились начать действия. Михаил Львович с братом Иваном направился к Мозырю, Василия послал под Киев, забрать для начала Житомир и Овруч, а московские воеводы, все враз, двинулись к Смоленску, оттягивая на себя главные королевские силы. Война началась всерьез.
В начале XVI столетия, в то самое время, когда происходили описываемые события, Великое Литовское княжество занимало огромные пространства от Балтики до Черного моря и от Оки и Волги до Днестра и Буга. Его западная граница проходила в восьмидесяти верстах от Варшавы, восточная — в ста пятидесяти верстах от Москвы.
На западе соседкой Литвы была дружественная Польша, составлявшая вместе с нею двуединое государство, находящееся, как правило, под скипетром или одного из Ягеллонов, или двух братьев из этой династии.
На северо-западе соседом Литвы был извечно враждебный полякам и литовцам Тевтонский орден; на юго-западе — чаще дружественное, но порой и враждебное Молдавское княжество.
На востоке, от истоков Волги до устья Северского Донца, мимо земель новгород-северских, псковских, московских и стародубских, шел рубеж с Русским государством, которое всего лишь четверть века назад освободилось от двухсотпятидесятилетнего татарского ига, сразу же заявив права на все русские земли, пока что находившиеся под чужими бунчуками и скипетрами.
В числе этих земель были и многие русские города и веси, которые держали за собою вот уже, почитай, двести лет великие литовские князья из дома Гедимина. Правда, земли эти литовцы и русские отбили у татар, изгнав ордынцев из Подолии, Волыни, Приднепровья, из Белой Руси и Руси Черной. Правда также, что во главе этих освободительных походов стояли великие литовские князья Гедимин, Ольгерд и Кейстут[36]. Разве же могли они считать справедливым, чтобы взятые ими с боя города и земли отошли князьям владимирским или московским?
Однако к началу шестнадцатого столетия новая, неведомая дотоле гигантская сила возникла на востоке Европы, и все, кто ранее не считался с нею, теперь, не сводя с нее глаз, со страхом следили за этим внезапно выросшим великаном-богатырем.
Наконец, на юге Литва упиралась в бескрайние просторы Дикого поля, на другом краю которого притаилось в желтых песках Таврии разбойничье Крымское ханство.
Соседи Литвы то и дело заключали между собой союзы, затем, разрушив их, составляли новые — с недавними врагами, всякий раз клянясь в верности на мечах, саблях, крестах, Коранах и Библиях и при первом же выгодном случае отказываясь от этих соглашений.
Ханы, цари, короли, гроссмейстеры, господари бдительно следили друг за другом, выискивая слабые места у вчерашних друзей и завтрашних соперников.
Одним из самых излюбленных приемов каждого из правителей было разжигание ссор и междоусобиц у соседей. Вышедшие из повиновения князья или герцоги, курфюрсты или магнаты умело подстрекались против центральной власти — царя, короля, императора, хана, олицетворявших в своих странах законность и порядок. Для убедительности чаще всего из пыли древности вытаскивались на Божий свет предания о том, как в доброе старое время каждый князь был сам себе хозяин и ни в чем никому не подчинялся, равнялся другим, свободный и ни от кого не зависимый.
К этому добавлялась знатность князя, его доброродство и древность рода, любовь к нему всего народа, коему он был более чем родной отец, а родине, как и все его славные предки, опора и защита. В завершение подстрекатели ставили под сильное сомнение законность прав нынешней династии — и набор резонов выглядел наисовершеннейшим и неотразимым.
