— А теперь хочу спросить еще об одном.
— Спрашивай, несравненная, спрашивай, державнейшая!
Но императрица качнула прической в сторону мехов, где трудилась Азарика,
— Эта простушка? — сморщилась волшебница. — Не стоит и принимать во внимание…
— Скажи, есть ли средство… Как бы поточнее выразиться? Есть ли… ну лекарство, что ли… чтобы человек заснул, а на самом деле отошел в вечность…
— В смерти, как и в жизни, волен бог.
— Знаю, знаю, — разгоралась императрица. — А ты все-таки, старая, скажи, есть ли такое средство?
Волшебница молчала, уставясь в кипящий сосуд.
— Пора бы перестать качать, — заметила Азарика, но та не ответила даже ей.
— Я где-то слышала, — понизив голос, продолжала Рикарда, — есть такой состав, «Дар Локусты», он не вызывает подозрений…
— Как бы врач, — сухо ответила Заячья Губа, — не лишился головы, прописывая такие лекарства.
Рикарда с треском сломала трость.
— Скорее утопят тебя за твое чернокнижие, чем лишат головы меня, гнусная тварь! Кстати, о чем ты изволила беседовать с этим пройдохой Гугоном? Ведь не о погоде же, не о видах на урожай?
Большая посудина в очаге, жалобно звякнув, лопнула, и зеленый густой, вонючий дым повалил из топки. Старуха и императрица всполошились, замахали веерами, разгоняя вонь.
«Бежать, бежать!» — тосковала Азарика, слыша речи о ядах и казнях. Когда-то, попав из мельничной хибары в убогий дом Гермольда, она приняла его за чертог. Теперь исполинский дворец в тысячу покоев сделался ей душен и ненавистен.
А Рикарда решила к ней подольститься. Сказала Берте:
— Сошьем младшей чародейке платье. Что ж она у нас такая замарашка?
Загоревшись этим, лично обмерила Азарику, советовалась с портными, кроила и наконец все примерила на Берте.
Это было нечто невероятное. Лимонного цвета стола, ушитая в груди так, что подчеркивала фигуру прямыми складками. Сверху накидывался плащ небесного оттенка, обшитый парчовой бахромой и украшенный на плече фибулой — серебряной пряжкой.
Но когда захотели надеть все это на Азарику, случилось удивительное. Девушка яростно сопротивлялась, даже не позволяя снять с себя прежние лохмотья. Императрица, Берта, Заячья Губа втроем возились с ней битый час. Намаялись, накричались а она, зажмурившись и стиснув зубы, не поддалась ни на волосок. В конце концов в пылу возни Заячья Губа, пытавшаяся стащить с нее грубый и разбитый сапог — все, что осталось от самурской военной одежды, — отлетела и пребольно стукнулась затылком.
— Звереныш! — с досадой воскликнула старуха. — Что у тебя там — копыто, что ты не позволяешь снять даже сапог? И, светлейшая, эта неблагодарная тварь не стоит твоих забот!
Ее оставили в покое, и она забилась за печь, за мехи, просидев там всю ночь в слезах и паутине.
А на заре, выглянув из своего убежища, она замерла от восхищения, увидев развешанное на колышках новое — свое первое в жизни! — платье. В покоях императрицы царила безмятежная тишина, и она поспешила его надеть. Майда, единственная свидетельница ее туалета, ошеломленная блеском и шорохом шелка, прыгала от веселья. Теперь хорошо бы взглянуть на себя самой — но как? Вспомнила — в боковой верхней галерее дворца есть большое черное зеркало из стекла.
Рано утром, когда господа почивают, дворец уже живет кипучей жизнью. Возвращаются дружины охотников — ведь надо же прокормить орду коронованных и некоронованных Каролингов. Телеги скрипят на задних дворах беспрерывно, а вот и секут старосту, доставившего малый оброк, да еще и зажимают ему рот, чтобы не беспокоил спящих господ. Толпы лакеев с метелками и тряпками наводят блеск.
Один лакей, пахнув вином, обнял Азарику: «Экая ты милашка!» Другой крикнул ему поспешно: «Брось! Что ты, не видишь — это одна из государыниных ведьм!» А ведь прежде она шмыгала мимо них десять раз в день, и ей не дарили ни капли внимания. В черном зеркале навстречу шла какая-то девушка в желтом и голубом. Неужели это и есть она, Азарика? Красивая, не красивая, бог весть, с копной непокорных волос, носок туфли кокетливо выставлен из-под оборки.
Вдруг Майда зарычала на какую-то другую собаку. В черной поверхности зеркала за спиной Азарики показался Красавчик Тьерри. Был он забрызган тиной и увешан дичью, разинувшей клювы. Посвистывая, шлепал себя арапником по сапогу.
Азарика отлично помнила Тьерри по Туронскому лесу, но теперь нисколечко его не боялась, как и всю их тогдашнюю шайку. Да и Тьерри теперь утратил свой голодный облик. Его посеченное долгоносое лицо обрело оттенок высокомерия, а чтобы подкрепить свое прозвище, он отпустил фатовские усики. Азарика присела перед ним и изобразила завлекательную улыбку, ожидая, что из этого выйдет.
— Погадай-ка, крошка, — протянул он ей негнущуюся ладонь, всю в мозолях от весел и рукоятей. «Как у Эда! — подумала Азарика. — Но у того мощней».
Стала рассуждать о венерином бугре и линии жизни, но Тьерри ее прервал. Надо узнать, скоро ли он наконец получит бенефиций?
— Скоро, скоро! — заверила Азарика. Он отцепил ей с пояса Двух самых жирных куропаток и ушел не оглядываясь. А ей стало обидно — неужели для них для всех она лишь помощница колдуньи?
Зато уже потом, когда она, к удивлению императрицы и Заячьей Губы, стала носить свой новый наряд, она была вознаграждена, да как!
Зачем-то она шла по верхней балюстраде, как вдруг ее грубо оттолкнули: «Прочь с дороги!» Азарика очнулась от своих мыслей. Навстречу ей длинный, нескладный юноша катил палочкой золотой обруч. Здоровенные диаконы бежали по сторонам, охраняя дорогу.
Это был принц Карл, прозванный Дурачком. Увидев Азарику, он остановился. Она различила, как в бессмысленной голубизне его глаз искрится восторг. Няньки тянули принца за рукава:
— Ваше благочестие, пора. Вы же епископ, бьют к вечерне.
Принц отмахнулся от них и подошел к Азарике. Из оттопыренной губы его стекала слюна, и это было очень противно, но все искупало восхищение в его небесных глазах!
Схватив юношу за руки, она в приливе дерзкого веселья закружилась с ним среди квохчущих мамок, и Карл смеялся самозабвенно. А прежде чем его увели, она в ощущении некоего всемогущества погладила принца по редким волосикам, и он глядел на нее снизу, как Майда.
Но нет радости без возмездия. Диаконы будто клешнями впились ей в плечи. Вихляющей походкой приблизился некий клирик. Мутно ее разглядывал в зрительное стекло. Велел диаконам отойти.
— Та-ак. Кто же нас к принцу подсылает, с какой целью? Не желаем отвечать? Тогда, может быть, госпожа младшая ведьма, вы расскажете, кто такой Крокодавл, зачем он недавно появился у вас в покоях и почему велено ему говорить шепотом? А какие сооружения, по указу Лалиевры, мастерят у вас плотники и какие портнихи шьют балахоны?
Каждой клеточкой тела Азарика чувствовала, что это самый страшный человек, который когда-либо встречался ей в жизни. От непонятного ужаса она окаменела. А клирик мотал жилистым пальцем:
— Смотри, прыткая, из шелка да серебра мы тебя переоденем в железо да тряпье!
7
Канцлер Гугон отходил из жизни земной, и все в Лаоне ждали об этом звона с соборной башни. Третьего дня ему во сне явились Аэций, Стилихон и Пипин Геристальский. Древние мужи делали пальцами явно манящие знаки. Для толкования сна были приглашены астрологи, но те лишь запутали дело рассуждениями о сочетаниях планет. Их сменила Заячья Губа. Она курила киннамоном и заколдовала все углы опочивальни, но не успокоила расстроенную душу канцлера.
— Не станут же столь выдающиеся министры древности, — рассуждал больной, — беспокоить себя по пустяку. Им не хватает меня в их загробном сонме.
Будущий покойник принял соборование и лег под образа, распустив суровые морщины. Два послушника — светлый, как агнец, и черный, как вороненок, оба похожие на библейских серафимов, — ухаживали за ним, и канцлер именовал каждого — друг мой.
Его наперсник Фульк выхватывал у них каждую подушечку, каждую рюмку с питьем, чтобы поднести самому. Горестная слеза не исчезала с его впалой щеки. Прибыл, узнав о смертном предвестии, и старый однокашник Гугона — дряхлый Гоццелин, архиепископ Парижский. Даже при столь печальных обстоятельствах он не переставал жевать свои сласти.
Посетил своего министра и сам Карл III, сочувственно охал, глядя на отрешенное от жизни лицо Гугона.
— Подставь государю мягкое креслице, — указал серафиму канцлер. — Да не то, растяпа! О господи, вот и согрешил перед кончиной!
В витиеватой речи он благодарил императора за всегдашнюю милость, а сподвижников — за снисходительность. Об одном сокрушался: так и не успел решить, кому же отдать парижский лен.
— Только не принцу Карлу, — перебил архиепископ Гоццелин.
Фульк попросил позволения сказать. Бастард Эд, видите ли, рассматривает себя как законного наследника покойного Конрада, и, если Париж как можно быстрее не утвердить за принцем Карлом, он захватит его со своей шайкой. Гоццелин, покачивая митрой, говорил о норманнских лазутчиках, которые под пыткой признаются, что Сигурд со своими данами усиленно готовится в поход на Париж. Император пытался вставить: «А вот наша жена… Наша супруга…», но никто никого не слушал.
