— Да, эти обжираться перед битвой не будут.
— Сбыслав у тебя пирует? — неожиданно спросил Александр.
— Все-то тебе ведомо, Ярославич, — усмехнулся Гаврила. — В моем доме хмель для него послаще вареного.
Александр нахмурился, по-отцовски грозно насупив брови. Потом сказал, вздохнув.
— А может, оно и к лучшему, Олексич.
К тому времени длительное молчание за столом уже прервалось путаной и горячей речью Сбыслава. Если бы не уверенность в себе, весомо оттягивающая шею золотой цепью, если бы не первые робкие улыбки Марфуши во время их занятий немецким языком, если бы не хмель, с особой силой ударивший вдруг в голову после внезапного вызова Гаврилы Олексича к князю Александру Невскому, он вряд ли отважился бы на такое откровение. Но он — отважился, выпалил все, что бурлило в нем, и замолчал, опустив глаза.
— Мне и горько и радостно сейчас, и радости во мне даже чуть больше, чем горечи, — тихо сказала Марфуша, не замечая слез, которые текли по её щекам. — Как я могла бы быть счастлива, Боже правый1… Как счастлива… Только дала я обет пред Господом нашим уйти в монастырь, как только женится брат мой Гаврила Олексич и в доме его появится хозяйка. Прости меня, витязь, ради Христа, прости меня…
1
Батый жестоко расправился с Киевом, брошенным собственными князьями. Киевляне под руководством воеводы боярина Димитрия с мужеством обречённых бились на стенах и улицах «Матери городов русских», однако участь города и его жителей была решена. Израненного воеводу притащили во временную ставку Батыя.
— На тебе нет вины за убийство наших послов, — сказал Бату-хан. — Сражался ты отважно, как подобает настоящему воину. Я дарую тебе жизнь и свободу, когда наши знахари излечат твои раны.
— Боль от сабель и стрел твоих воинов ничто по сравнению с болью земли Русской, — с трудом, но твёрдо выговорил боярин Димитрий. — Неужто воины твои ещё не насытили жестокость свою, а ты, хан, не натешил ещё тщеславие своё? Возьми назад дар свой и предай меня самой мучительной казни, только не лютуй боле на Руси.
— Ты не только доказал свою отвагу, но любовь к земле своей, — усмехнулся Бату-хан. — Я подумаю о твоей просьбе, когда знахари залечат твои раны.
Во время этого разговора Бурундай и Чогдар в сопровождении небольшого отряда стражи подъехали к ставке Бату-хана. В пути они почти не разговаривали, поскольку в среде монгольской воинской знати это считалось дурным тоном. Однако ещё в первый день их бешеной скачки со сменными лошадьми Чог-дар не удержался от вопроса, весьма его беспокоившего:
— Ты — знаменитый воин, Бурундай. Почему же тебя поставили во главе посольства к признавшему свою покорность Владимирскому князю?
— Потому что я знаю тебя в лицо. Ты помнишь наши встречи, Чогдар?
— Помню. Ты держался за второе стремя Субедей-багатура.
— Тогда у тебя не должно быть больше вопросов. Чогдар понял все и более вопросов не задавал. Тот ничтожный чиновник, который осмелился потребовать от него, знатного монгола, изъявления покорности, послал донесение об их встрече, и Бурундаю повелели доставить его самому Бату-хану для суда и расправы.
Но по прибытии в ставку Бурундай приказал выделить ему юрту, подобающую его прежнему высокому статусу, слугу и все мыслимые удобства для походной жизни. Два дня Чогдара никто не беспокоил, никто не ограничивал его свободы, а низшие офицеры, не говоря уже о простых воинах, с подчёркнутым почтением приветствовали его Он не обольщался, зная непростой характер Бату-хана и отлично представляя его занятость И все же здесь было над чем подумать, и он — думал.
Вечером второго дня пришёл сам Бурундай. Раскланявшись, как с равным, молча пригласил следовать за собой Они вышли из юрты, но направились не к белому шатру хана, а в иное, весьма скромное жилище, лишь нанемного больше юрты, которую отдали Чогдару. Однако у входа оказалась охрана, Бурундай вошёл один, но вернулся быстро, сам откинул полог перед Чогдаром и молча кивнул, приглашая войти.
Чогдар перешагнул порог и остановился. В центре юрты почти без дыма горел костёр, с противоположной стороны которого виднелась плохо освещённая грузная фигура. Больше в юрте никого не было, но Чогдар уже понял, кто сидит перед ним, и склонился в глубоком поклоне.
— Садись с той стороны, с какой было стремя, которого ты держался.
Чогдар прошёл на подсказанное место, ещё раз поклонился и сел. Субедей-багатур наполнил его чашу кумысом, поднял свою и сказал:
— Я давно похоронил тебя в сердце своём, но рад видеть живым.
Здесь полагалось лишь отвечать на вопросы, но поскольку вопрос не прозвучал, Чогдар склонил голову и пригубил кумыс только после того, как это же сделал великий полководец Чингисхана.
— Монголы — маленький народ, но он катит сегодня колесо времени по огромным странам и многочисленным народам, — сказал Субедей-багатур. — Почему же руки сына моего друга не помогают нам толкать это колесо туда, куда направил его Чингис?
— Меня спас от смерти русский витязь среди голой степи. — Чогдар говорил медленно, обдумывая каждое слово — Я не знал, куда ты увёл своё победоносное войско, мой господин Я долго был между жизнью и смертью, но спасший меня витязь кормил, поил и защищал меня Он стал моим андой, мы побратались по монгольскому и русскому обычаям и жили среди бродников, защищая их табуны от половецких набегов Объясни мне, мой господин, есть ли в этом моя вина
Субедей— багатур молчал, размышляя И теперь Чогдар наполнил кумысом их опустевшие чаши
— Ты ушёл служить русскому князю, исполняя волю своего анды?
— Мы вынуждены были бежать под руку русского князя, чтобы спасти жизнь сына моего анды. Защищая честь отца, он убил татарского десятника в честном поединке.
— Убийство наших людей карается смертью.
— Он служит князю Александру и доказал свою доблесть в битве на Неве, мой господин.
В тусклых глазах Субедей-багатура впервые вспыхнул огонёк:
— Мы слышали об этой битве. Кажется, князь получил прозвище Невского?
— Он потерял всего два десятка воинов, сражаясь против шведских рыцарей, в несколько раз превосходящих его силы.
— Ты подробно расскажешь об этой битве самому Бату. И рассказ твой должен ему понравиться. — Субе-дей-багатур помолчал. — А что касается сына твоего анды… Как его зовут?
— При рождении его нарекли Сбыславом, при крещении — Фёдором.
— Пусть он навсегда забудет о первом имени. Пред нашими законами провинился Сбыслав, а Федор ни в чем пред нами не виноват.
Сердце Чогдара забилось настолько сильно, что он позволил себе осторожно вздохнуть. В словах всемогущего советника самого Бату-хана он услышал ясный намёк на собственное прощение. Вопрос теперь заключался в том, какую цену за его жизнь потребует жестокий, расчётливый и проницательный внук великого Чингисхана.
2
На следующий день Чогдара принял сам Бату-хан. В ханскую юрту провожал его опять Бурундай и опять лишь доложил и тут же вышел. И сердце Чогдара опять стиснуло острым ощущением опасности, когда он переступал через порог. А переступив, как и полагалось, пал на колени, не смея поднять головы.
— Как ты, монгол, посмел войти в мою юрту в одежде покорённых мною русичей? — грозно спросил Бату. — Может быть, ты больше не монгол?
— Я родился и умру монголом. Как и ты, мой хан! Дерзость была неожиданной и для самого Чогдара.
Его сознательно оскорбили, а он ответил на оскорбление так, как ответил бы любому, уже не страшась никаких последствий.
— Нет, ты все-таки монгол! — рассмеялся Бату. — Тогда встань и подойди к моему костру.
Чогдар повиновался и, минуя двух стражников, пошёл вперёд, остановившись на шаг до костра. Он смотрел только на хана, приняв предложенные им правила рискованной игры, в которой уже не ожидал выигрыша. Оставалось проигрывать с достоинством, и он был внутренне к этому готов, но когда уголком глаза увидел сидевшего рядом с Бату Субедея-багатура, готовность его несколько поколебалась. Он надеялся, очень надеялся на защиту своего старого покровителя после вчерашнего разговора, но систему этой защиты понял только после очередного вопроса Бату-хана:
— Так почему же ты не потребовал у Бурундая халата, приличествующего твоему высокому роду?
— Я служу Новгородскому князю Александру Невскому, мой хан.
— Тому, который разгромил шведов, потеряв при этом, как мне сказали, всего двадцать воинов?
— Именно за эту битву он и получил прозвище Невского, мой хан.
— Опытный воин?
— Ему всего двадцать лет.
— Столько же, сколько моему сыну Сартаку, — отметил Бату. — Он рождён быть полководцем. Я высоко ценю битвы, оплаченные малой кровью, но о столь низкой цене ещё не слыхивал. Он уповал на своего всемогущего Бога?
