Мужчин в ее жизни не было. В юности с ней заигрывали разносчики, но девушка их быстро отшила. С годами, общаясь с другой прислугой, она обзавелась несколькими друзьями и иногда встречалась с мужчинами. Был молодой кучер, были зеленщик и вагоновожатый – все они проявляли к ней интерес. «Понятия не имею, с чего вдруг, – поделилась она с кухаркой. – У меня и взглянуть-то не на что, кожа да кости». Но как только к ней начали подбивать клинья, она спокойно отвадила всех. У нее были на то причины. А в последние годы Дженни почувствовала, что старая миссис Силверсливз настолько привыкла во всем на нее полагаться, что бросить ее всяко было бы совестно.
Зачем же она пошла на Тауэрский мост? В лице Перси, вогнутом и немного печальном, но решительном, угадывалась надежность. А когда его брат сказал, что Перси нужна жена, Дженни вдруг ощутила, что все возможно. В пятницу она решила использовать выходной для прогулки до Хэмптон-Хит. И если сейчас, в субботу, она шагала все-таки к Тауэрскому мосту, то это, как убеждала она себя, не имело значения. «Его все равно там не будет».
И пришла в совершенное изумление, когда через час усмотрела его посреди моста. Он напустил на себя беспечный вид и притворялся, будто ничуть не замерз, пока ждал.
– Привет, – сказала Дженни. – Какая приятная встреча!
Для пользы детей Вайолет исправно водила их в несколько мест. В одних им нравилось больше, в других – меньше. Летом бывали хороши Ботанические сады Кью, благо туда они добирались на лодке. Полюбились и восковые фигуры мадам Тюссо. В Национальную галерею шли по обязанности, хотя с удовольствием кормили голубей на Трафальгарской площади. Самым популярным был Южный Кенсингтон.
Великая выставка, устроенная принцем Альбертом в 1851 году, принесла такую прибыль, что правительство смогло выкупить целый район от Гайд-парка до Южного Кенсингтона, и там по обе стороны широкого проспекта под названием Эксибишн-роуд разместилось несколько замечательных музеев. Уже был почти закончен новый Музей Виктории и Альберта, а напротив выросло огромное, подобное собору здание Музея естествознания, где были представлены всевозможные научные находки – ископаемые, окаменелости, чудесные изображения растений, подтверждавшие идеи Дарвина, которые воздействовали на умы двух последних поколений. Дети особенно любили огромные воссозданные скелеты давно вымерших динозавров.
Сама же Вайолет всем остальным предпочитала другую экскурсию – возможно, потому, что речь шла об огромном участке в центре Блумсбери, тихом георгианском районе с домами из красно-коричневого кирпича сразу к востоку от Тоттенхем-Корт-роуд. Именно здесь находились многие милые ей корпуса Лондонского университета. Там удалось собрать уникальную, лучшую в мире коллекцию предметов античного искусства и быта, и на каникулах Вайолет хотя бы раз, да приобщала троих детей к сокровищам Британского музея.
В этот пасмурный декабрьский день, когда они рассматривали египетские мумии и саркофаги – любимые экспонаты детей, – Генри небрежно спросил:
– Мама, ты же больше не будешь суфражеткой?
Вайолет опешила и уставилась на него. Как многие родители Эдвардианской эпохи, она полагала, что дети пребывают в невинном, не задающемся вопросами состоянии, а взрослыми становятся как-то вдруг. Она не обсуждала свою деятельность с Генри, сказав ему только, что женщины терпят великую несправедливость, а она с ее отважными соратницами пытается это исправить.
Двое детей из троих верили каждому ее слову. Маленькая Хелен, конечно, во всем подражала матери, но осенью, когда няня отводила ее в школу, заметила пару раз, что прочие няни как-то странно на них косятся. А Фредерик, слишком маленький для Чартерхауса, но уже посещающий подготовительный класс, едва ли внимал новостям о материнских эскападах. Для восьмилетнего ребенка мать была ангелом, милым образом, по которому он тосковал в часы одиночества. Но мальчик столь же естественно почитал за героя своего брата Генри. И если Генри с мамой спорили, то он полностью отгораживался от их слов.
– Смотря как поступит правительство, – ответила Вайолет.
– Ну а я хочу, чтобы ты это бросила, – сказал Генри.
Вайолет помолчала. Какое мучение остаться без мужа и не знать, как реагировать на такую, как она поневоле сочла, дерзость.
– Твой отец очень уважал женское избирательное право, – осторожно заметила Вайолет.
– Это да! – отозвался Генри. – Но разве он разрешил бы тебе бегать по улицам и приставать к премьер-министру?
А вот это было уже чересчур, тем более при других детях.
– Не смей так со мной разговаривать, Генри!
– Слышала бы ты, что говорят о тебе в школе, – буркнул тот.
– Тем хуже для них, – отрезала она. – Надеюсь, тебе понятно, что это правое дело.
– Но так думаешь только ты, – парировал он горько. – Разве нельзя помогать, не попадая в газеты?
– Мне очень жаль, что ты не понимаешь моего морального долга, – с достоинством произнесла она. – Быть может, поймешь с годами.
– Нет, мама, не пойму, – с неменьшей серьезностью произнес Генри.
Он отвернулся, и Вайолет показалось, что между ними внезапно и навсегда порвалась какая-то нить. И вновь она страстно пожелала, чтобы его отец был рядом и разделил ее бремя.
Из тех, кто покупал костюмы в Уэст-Энде, лишь редкий человек сознавал, что верхом и низом почти наверняка занимались разные люди. Когда покупатели приходили к Тому Брауну, им выдавали пиджак, сшитый пиджачником; жилет – англичане говорили «жилетка», хотя портные и американские заказчики предпочитали старое слово «жилет»,[80] – жилетником, а брюки – американцы упорно называли их «pants» в честь панталон минувшей эпохи – брючником.
Перси Флеминг был брючником и к настоящему времени стал очень искусным мастером.
– Не знаю, как вы это делаете, – заметил ему на днях мистер Браун, – но за этот год мы не перешили ни одной пары брюк даже на последней примерке.
Его слова могли повторить и в других первоклассных ателье, а потому Перси стал хорошо зарабатывать. И очень кстати, так как собрался жениться.
Они с Дженни не торопили события. Вели себя осторожно, встречались не чаще раза в неделю, он и в дружбе-то первые месяцы сомневался. Но был настырен, и прошлой осенью она как будто оттаяла достаточно, чтобы назначить свидание самой.
– Я никогда не была в зоопарке, – сказала Дженни. – Сходим на следующей неделе?
Но это не помешало ей через месяц сослаться на занятость и не встречаться с ним три недели.
– Форсит и строит недотрогу, – бросил на это Герберт, когда Перси спросил совета.
Но тот сомневался. За ее подчеркнуто беспечным дружеским отношением он угадывал страх.
Перси жил на последнем этаже в доме на холме у Кристалл-Паласа с видом на вокзал Джипси-Хилл и дальше на луга и рощи вокруг предместья Далвич. Спальня была крошечной, зато имелась просторная, светлая мансарда, которую Перси превратил в мастерскую. Он кроил, шил и гладил, временами поглядывая в окно и обозревая Лондон до самых холмов Хайгейта и Хэмпстеда на другой стороне. Далеко, спору нет. Разные миры, сказало бы большинство. Странно, но с материальным прогрессом Викторианской эпохи Лондон все больше разделялся. Обособление зажиточного Уэст-Энда от нищего Ист-Энда восходило к временам Стюартов, однако в последние десятилетия наметился и раскол между севером и югом реки.
Это произошло из-за мостов и железных дорог. Раньше все сообщение осуществлялось по воде. Мост был один, зато работали буквально тысячи лодочников, перевозивших людей в театры, парки развлечений и другие увеселительные места на южном берегу. Однако с появлением мостов в XIX веке лодочники исчезли, и пестрое речное столпотворение тоже постепенно исчезло. Затем возникли железные дороги, и поезда уносили все разраставшееся население дальше и дальше, на север и юг, пока не выплеснули его за самые окраины – Хайгейт на севере и Кристалл-Палас на юге. Старые районы, такие как Бэнксайд и Воксхолл, покрылись сетью железнодорожных путей с вокзалами и станциями метро «Ватерлоо», «Виктория», «Кэннон-стрит», «Лондонский мост». Так два мира медленно разошлись по мере того, как разросся огромный мегаполис. Средний класс и чиновники потянулись из южных пригородов на службу в Сити и Уэст-Энд. В конце же дня поезда стремительно доставляли их домой за много миль. Рабочий люд, хотя для него имелся дешевый тариф, предпочитал жить поближе к местам работы в каком-то из двух миров. И главной разлучницей стала Темза.
Когда дневной свет тускнел и дальние холмы Хэмпстеда приобретали кирпичный оттенок, на Перси накатывала печаль. Ему хотелось к Дженни, сию секунду, видеть ее бледное лицо, ловить ее взгляд, просто быть рядом с ней. Но до этого оставалась неделя, а возможно, две или три.
Они всегда встречались где-нибудь в центре. Однажды Перси предложил прогуляться до Хэмпстед-Хилл, но она помотала головой и твердо ответила: «Нет. Слишком далеко для простой прогулки». И он понял: это явилось избыточным посягательством на ее территорию, намекало на чрезмерный интерес. После этого они встречались только в безопасной нейтральной зоне.
