Здесь Николай Михайлович позволил сделать отступление.
— Война — это трагедия. Громадная, вот такая, — он сверху вниз обвел руками окружность. — Личная трагедия каждого советского гражданина. Это была катастрофа, подлинная, без всякого намека на снисхождение, на милость к участникам, жертвам и свидетелям. Однако мало кто сразу воспринял ее целиком, как некий кошмар, которого не избежать, от которого не спрятаться. Трудно был поверить, что рано или поздно враг посягнет на твою жизнь, на жизнь тех, кто тебе дорог. На жизни детей, стариков, женщин и в первую очередь на жизни молодых здоровых мужчин. Всех! То есть, в общем и целом… — он обвел руками окружность, теперь снизу вверх, — каждому было ясно: нагрянула неслыханная беда, но принять ее, оценить масштаб последствий, разум отказывался. Я, например, тешил себя надеждой на пролетарскую солидарность — неужели немецкие рабочие поднимут руку на первое в мире государство рабочих и крестьян?! Успокаивал себя мощью Красной Армии — повоюем на чужой территории, и по домам! Верил, все как-нибудь само собой устаканиться.
Он неожиданно уперся локтями в стол, уткнул лицо в сомкнутые ладони.
Я замер.
Что он там увидел?
Мой отец в такие минуты уходил в другую комнату и начинал расхаживать там из угла в угол. Неужели этот энкаведешник заплакал? Я не слышал его рыданий, не видал слез, но я видал глаза отца, нагулявшегося за стенкой. Как-то он рассказал мне, школьнику, как для него началась война. В чем-то его воспоминания сходились с рассказом Трущева.
Это было под Ельней. Август сорок первого… Батальонная колонна двигалась по шоссе Москва-Смоленск в сторону Смоленска. В стороне на увалах немцы устроили засаду — зарыли свои танки в землю и принялись расстреливать колонну с дистанции в триста метров. Сначала факелом вспыхнул идущий впереди Т-34 комиссара батальона, затем две болванки пробили борт отцовского Т-26, в клочья разорвали механика-водителя. Следующий снаряд угодил в моторное отделение. Стало дымить. Отец рассказывал, что до сих пор не может вспомнить, как выбрался наружу, скорее всего, через нижний люк.
Николай Михайлович оторвал лицо от ладоней и торжествующим голосом добавил.
— Пока не долбануло! По самому кумполу! К чему я веду?..
Он задумался.
— Ага… К тому, что каждый из нас вступил в войну в разные моменты, в разных условиях, при разных обстоятельствах. Ощущение, что от нее не спрячешься, не убережешься, приходило не сразу.
Меня, например, война настигла в начале октября сорок первого, когда на Лубянку, в ответ на приказ направить курсанта Неглибко в Москву в распоряжение наркомата обороны, из Подольска ответили, что курсант Неглибко пропал без вести в боях под Юхновым.
Я не сразу понял смысл сообщения. В каких боях?! Он не имел права участвовать ни в каких боях! Еще через неделю, когда по результатам следствия выяснилось, что Закруткин мало того, что нарушил боевой приказ, но и добровольно сдался немцам, меня арестовали.
Трущев направился в дом, вернулся с блокнотом, водрузил очки на нос и строго предупредил.
— С этого момента записывай точно, только то, что я продиктую.
Он раскрыл блокнот.
Завороженный, близостью истории, ее неодолимой, цепкой властью, способной походя скомкать в неразрешимую для человека загадку личную трагедию и гигантское вражеское нашествие, гибель сотен тысяч людей и крушение надежд одного-единственного, не самого приметного индивидуума, пусть даже и старшего лейтенанта НКВД, я затаил дыхание.
Николай Михайлович продиктовал.
— В конце сентября сорок первого года удар германской группы армий «Центр» потряс всю «жидкую» оборону советских войск на Западном направлении. 3 октября немцы взяли Орел, 5 — Юхнов и Мосальск. 14 октября — Калинин, в скобках Тверь. Записал? Тверь в скобках? Хорошо… 12 октября передовые части вермахта вошли в Калугу. В окружении под Вязьмой и в районе западнее Орла оказались шесть советских армий, что-то около полумиллиона человек.
После взятия Калуги перед врагом открылась прямая дорога на Москву с юго-запада.
Поднятые по тревоге курсанты двух Подольских училищ около двух недель сдерживали врага под Юхновым и на Ильинском оборонительном рубеже. Это на реке Наре. Они полегли там практически все, на наши позиции вышло с пять десятков измученных и израненных бойцов.
Он закрыл блокнот, закурил, затем резко предупредил.
— Об этом не пиши. Усек? Из двух тысяч восемнадцатилетних-девятнадцатилетних парней выжило всего несколько десятков человек!.. По поводу пропавшего курсанта Неглибко было назначено спецрасследование, которое установило, что по свидетельству уцелевших курсантов Неглибко добровольно перешел на сторону немцев.
* * *
Трущев успокаивался долго, вздыхал, в раздумье шевелил пальцами, наконец продолжил прежним назидательным тоном.
— Меня арестовали в ночь на 15 октября и сразу на допрос.
Абакумов Виктор Семенович уже ждал меня. Ему было не до пустых формальностей. Он сразу поставил вопрос ребром.
— Не ведешь ли ты, падло, двойную игру? — после чего ударил в ухо.
Затем наклонился и задал следующий вопрос.
— Это ты завербовал Закруткина или он тебя?
Удар сапогом в область печени.
— Сознайся, ты дал ему задание связаться с абвером?
Удар сапогом в ребра.
— Или с гестапо?..
Абакумов сгреб меня за ворот гимнастерки и резко, рывком усадил на табуретку.
— Отвечай, падло!!
Кем я был в сравнении с Виктором Семеновичем? Мелким замухрышкой, птенчиком. Или тараканчиком. Абакумов, сын истопника и прачки, был красавец под два метра роста, косая сажень в плечах.
Я был уверен — то, что он проделывал со мной, было мероприятие показушное. Психологическое давление, не более того. Захотел бы, одним ударом сломал челюсть, а так — я изнутри обвел зубы языком — все на месте. Это я к тому, что Виктор Семенович был неглупый человек и понимал — сегодня он меня, завтра я его.
Далее он повел допрос во вполне интеллигентном духе.
— Выкладывай, сволочь, что вы там с этим негодяем Закруткиным задумали?
Я, чтобы избавиться от сгустка во рту, сплюнул. Крови оказалось многовато.
— Не только я, но и Федотов, Фитин, Меркулов…
— Ты еще наркома сюда приплети! — посоветовал Абакумов.
Я внял совету.
— Товарищ Берия, а также товарищ Сталин.
— Я слышал эту историю, Трущев, — скривился Абакумов. — Ты решил спрятаться за их спинами? Не выйдет, сволочь!
— Нет, я просто пытаюсь объяснить, о чем мне позволено говорить, а о чем лучше помолчать.
Абакумов встал, прошелся по камере, остановился за спиной. Я изо всех сил напрягся — попытался сохранить спокойствие и не выдать себя. Я с детства боюсь ударов сзади.
Старший майор, начальник управления особых отделов (УОО) НКВД, зашел с фланга, наклонился, заглянул в глаза.
— Как ты мог, Трущев, обмануть партию? Обмануть товарища Сталина?! Тебе доверили такое важное дело, а ты решил съюлить? Решил нажить политический капитал, чтобы было что предложить фашистам, когда они войдут в Москву? Ты рассчитываешь, они войдут в столицу?
— Я всегда был верен Сталину и партии. Верен до конца!
— Оно и видно, как ты был верен. Где твой Закруткин, падло?!
— Виктор Семенович, — немея от страха, обратился я к Абакумову, — может, сначала разберемся, а потом в ухо?
— По уху, — поправил меня Абакумов. — Если бы в ухо, ты бы не встал. У меня рука, сам знаешь, какая. А насчет разобраться, давай разберемся. Подскажи, как и когда вы с Закруткиным задумали предательство. Может, у вас в компании еще кто-то был?
Меня пронзило — почему он не спрашивает о Шееле? Он не знает о барончике?
Да! Да! Да!
Следовательно ему приказано вывернуть мне нутро, но не более того. Достоверно никто не знает, что случилось с Закруткиным.
Ну, Анатолий! Ну, передовик!! Ну, новатор на почве разведки!!! Попадись ты мне в руки!
Абакумов позволил назвать себя по имени, следовательно я ему не тамбовский волк, а пока свой, но с мутью. Пусть даже обманувший доверие, но свой!.. Значит, еще можно побороться.
Ну, Закруткин!.. Своими руками удавил бы!
Мне нельзя упоминать о Шееле! Если Абакумов знает о нем, пусть сам назовет это имя. Может, заодно со спецрасследованием, порученным Абакумову, Лаврентий Павлович решил лишний раз выявить мое нутро? Если Абакумов назовет, значит, он имеет доступ к операции «Близнец». Это плохо. Тогда мне каюк. Но если не назовет, значит, либо не знает, либо не хочет подставляться.
— Да, в нашу компанию с Закруткиным входили разные люди, но о них не стоит упоминать.
— А это видел? — Абакумов показал мне кулак.
— Виктор Семенович, объясните, что случилось? Почему вы решили, что Закруткин предатель? Потому что ушел к немцам? Но ведь он и должен был туда уйти.
