Эммануил Флисфиш - Кантонисты

Еврейским мальчикам суждено было испить до дна чашу сурового милитаризма николаевского времени.

Они терпели как парии среди париев — как русские бесправные граждане и как евреи, по отношению к которым все дозволялось. В отношении их был создан ряд ограничений. Мальчиков делили на две группы: оставшиеся в еврействе и перешедшие в православие. Первые подвергались различным правовым ограничениям, но не в стеснениях таились ужасы, наполнявшие жизнь этих многострадальных детей. Пытки, которым ближайшее начальство подвергало их, чтобы заставить перейти в православие, были невыносимы. Школа-казарма с ее суровой дисциплиной была призвана по-новому формировать юношей, создать из них новое поколение, освобожденное от национальных черт, вполне обрусевших и, конечно, окрещенных. А затем, после кантонистской школы 25-летняя солдатская служба... Эта служба выкраивала из жизни полосу из «счастливой» юности и начинающейся старческой дряхлости. Сколько скорби и слез вызывала она у коренного русского населения! Тем более она должна была быть тяжела русским евреям двадцатых годов. Им чужды были казарменные порядки, непривычна солдатская выправка и уж совсем страшны были шпицрутены, палки, тумаки, кулаки, зуботычины, раздаваемые начальством за малейшие погрешности в осваивании военной муштры.

Еврейские юноши, попадая в армию непосредственно, минуя кантонистские школы, также отсылались за тысячи километров от родных мест. Военную службу они несли в отдаленных окраинах страны, где к ним относились презрительно и враждебно. Там на еврейских солдат воздействовали так, что постепенно они должны были раствориться в главенствующей нации.

Вот что писал официозный орган — журнал министерства внутренних дел о первом рекрутском наборе, когда даже еврейское горе отмечалось не иначе, как с оттенком злорадства:

«Первый набор, как событие небывалое, неожиданное и совершенно противное еврейской трусости, лени и бездельничеству, распространил отчаяние по всему иудейскому племени. Матери бегали на могилы своих родителей, валялись по земле и просили их заступления; некоторые даже умирали от горести и отчаяния. Умирали и жиденята от одной мысли, что они будут жолнерами, москалями, будут обриты, острижены, далеко от родины, в строгости и повиновении».

Прошел месяц после опубликования указа, и в Петербурге получилось донесение, что в Волынском городе Старо-Константиновке произошли «возмущение и беспорядки между евреями по случаю объявления указа».

Шеф жандармов Бенкендорф доложил об этом Николаю I и затем объявил министру внутренних дел царскую волю, чтобы «во всех подобных случаях судить виновных военным судом». В Петербурге предвидели, что страшный указ будет причиной еврейских бунтов, а потому и приготовили чрезвычайные меры усмирения, но приготовления оказались ненужными. Нигде не было открытого возмущения против властей. В Старо-Константиновке же «возмущение» имело такой характер, что трудно было подвести виновных под меч военного суда. Потрясенные указом жители этого городка постились и плакали в синагогах, а затем сделали следующее: написали прошение-жалобу Господу-Богу и вручили бумагу одному из умерших в те дни членов кагала для передачи по назначению. Эта наивная жалоба всемогущему Богу и сопровождавшие ее волнения были приняты властями за «бунт». Политическое возмущение в тогдашней обстановке было невозможно и немыслимо, и только религиозные демонстрации в стенах синагог давали исход накипевшему народному горю.

Каждый раз, когда обнародовался приказ о наборе, великий ужас охватывал всех тех, кто должен был стать жертвой рекрутчины. Дома, улицы, местечки в целом опустели. Уклонение от воинской повинности носило массовый эпидемический характер. Каждый стремился спасти себя. Как обойти закон? Как избегнуть страшной кантонистской школы? Спасались всеми возможными путями и способами. Мальчики и юноши прятались, кто как мог: в бочке в запертом сарае, под стогами соломы в поле, в печах, на чердаках, в зашитых перинах. Некоторые убегали за границу. Старшие годами бродяжничали без документов, слоняясь на чужбине, прячась и работая за одни харчи. Их эксплуатировали, над ними издевались, их обижали, унижали, ими помыкали, как рабами, и они все сносили терпеливо, безропотно: малейший донос полиции — и они погибли.

Иные вступали в привилегированное купеческое сословие низшего разряда, также свободное от рекрутской повинности. Они продавали из своего жалкого скарба все, что можно было, вымаливали милостыню. Эти нищие в рубищах собирали копейки, чтобы к концу года образовать из этих копеек сумму для внесения в казну и называться по паспорту купцом третьей гильдии.

Некоторые нанимали за себя или своего сына «охотника», разоряясь на долгие годы, или подкупали врачей и членов рекрутских присутствий. Большая же часть калечили себя, чтобы стать негодными к военной службе.

Самым распространенным и самым отвратительным средством спасения были искусственные язвы на теле. От подобных язв разило так, что приблизиться нельзя было. Надрежет кандидат в рекруты кожу на голове, на руке или ноге, нальет в надрез скипидару или еще чего-нибудь и расковыряет рану. В несколько дней все волосы на голове вылезали, голова загнивала; гной растекался по лбу, затылку, за уши. На шее желтые нарывы, на ноге оголилась кость, мясо гниет и становится зеленым, нога пухнет. Но никакие мучения не пугали добровольного калеку, лишь бы его освободили, лишь бы в «приеме» произнесли для него заветное слово — «затылок».

Уродовавшие себя подобным образом полагали, что паршивого не возьмут. Ведь смердящие с прогнившими костями, с пархатой головой к военной службе не годятся.

Но не тут-то было.

Приведут таких в воинское присутствие, живо забреют лоб и отведут в казарму, где прикажут дядькам-солдатам лечить их до отправления. Те и начнут мазать раны дегтем с солью и парить в бане веником. Кожа понемногу присохнет, и солдаты, как примутся отдирать струпья, так по всей казарме начинается вой и крики.

Калечили себя и другими способами. Появились «хирурги», отрезвашие здоровые пальцы на руках и ногах; выворачивали руки и ноги в суставах, слепили один глаз, вырывали по несколько здоровых зубов. И такие «операции» переносились мужественно, с полным пренебрежением к пытке. Матери с радостью подставляли пальцы своих сыновей под тупой кухонный нож невежественного «хирурга». И любящие матери рыдали, но только тогда, когда операции по отсечению пальцев своих мальчиков не давали ожидаемых результатов.

Одесский врач С. А. Вайсенберг в своих воспоминаниях рассказывает по этому поводу следующее:

В начале нашего столетия публицист Пешков (Максим Горький) описывал в «Одесских новостях» людей, встречавшихся ему в его странствованиях по югу России. Из статей Пешкова один факт запечатлелся в памяти врача. В статье говорилось о том, что, посетив в Аккермане священника Судковского, этот последний обратил внимание публициста на отсутствие у него большого пальца правой руки. Батюшка объяснил, что палец ему отрезала чуть ли не родная мать, желая избавить его от военной службы. Не скрывая своего еврейского происхождения, батюшка, однако, счел уместным подчеркнуть этот печальный факт «еврейского изуверства». Такие операции, добавил он, совершались не только над ним одним.

Более чем преклонный возраст священника заставил думать, что дело происходило в далекое, еще дореформенное время. С тех пор врач Вайсенберг стал искать среди своих пациентов «беспалых евреев» для выяснения причины «изуверства», подоплека которого, как можно было предугадать, была без сомнения совершенно иная.

Как-то раз судьба послала врачу пациента-еврея без пальца. На расспросы врача о причине отсутствия большого пальца на правой руке, пациент рассказал следующее:

«Было это в 1854 году во время Крымской кампании. Отец уехал в Севастополь на заработки, а мать с малышами осталась дома в местечке Вороновицы, Подольской губернии. Нас было пять братьев. Старшие двое, устроившись, жили отдельно, а мне — третьему ребенку, было тогда только 6 лет.

В то время весь край жил в трепете, и ни одна семья не была гарантирована от набега «шовчиков». Пока отец был дома, нас никто не трогал, и мы были спокойны, но с его отъездом мать совершенно растерялась, так как детей хватали прямо на улице и никому не было пощады. Малышей прятали, кто как мог, но это мало помогало. Тогда, желая во что бы то ни стало спасти детей от неминуемой горькой участи, многие решились подавить в себе чувства родительской жалости и наносили своим детям разные увечья, делавшие их негодными к рекрутчине. В это время появился в местечке какой-то еврей, который за небольшое вознаграждение брался отрубать большой палец правой руки. Не видя никакого выхода, и моя мать решилась на эту операцию.