Глава XIV
Счет убитых
Уже рассвело, и первые слабые лучи света стали прокрадываться сквозь длинные узкие щели в стенах риги,' где мы ночевали, когда кто-то сильно потряс меня за плечо, и я вскочил на ноги. Мне представилось спросонья, что на нас напали кирасиры, и я схватился за алебарду, которая была приставлена к стене; но когда вслед за этим я увидал длинные ряды спящих, то вспомнил, где я нахожусь. Но скажу вам, что я очень удивился, когда увидал, что меня разбудил не кто иной, как сам майор Эллиот. У него был очень серьезный вид, а за ним стояли два сержанта, которые держали в руках длинные полоски бумаги и карандаши.
– Проснись, паренек, – сказал майор со своей прежней непринужденной манерой, точно оба мы с ним были опять в Корримюре.
– Что вам угодно, майор? – пробормотал я.
– Я хочу, чтобы ты пошел вместе со мной. Я сознаюсь, что на мне лежит известного рода обязанность по отношению к вам двоим, потому что это я увел вас из родительского дома. Джим Хорскрофт пропал.
Услышав такие слова, я вздрогнул, потому что, мучимый голодом и, изнемогая от усталости, я ни разу не вспомнил о моем приятеле с самых тех пор, как он бросился на французскую гвардию, а за ним последовал весь наш полк.
– Я иду теперь на поле считать убитых, – сказал майор, – и если хочешь идти со мной, то я буду очень рад.
Итак, мы отправились – майор, два сержанта и я; но, о, какое это было ужасное зрелище! – до такой степени ужасное, что даже теперь, когда после этого прошло так много лет, я не желал бы распространяться о нем. На все это было страшно смотреть в пылу битвы; но теперь в это холодное утро, когда не слышно было ни криков «ура», ни барабанного боя, ни сигнального рожка, зрелище это предстало перед нами во всем своем ужасе. Оно было похоже на огромную лавку мясника, где несчастные солдаты были распотрошены, разрублены на куски и раздроблены, как будто бы мы хотели насмеяться над образом и подобием Божиим. Здесь, на земле, можно было видеть все стадии вчерашней битвы – убитых пехотинцев, которые лежали четырехугольниками, а вокруг них убитых кавалеристов, которые напали на них, а наверху, на склоне холма, лежали артиллеристы около их испорченного орудия. Гвардейская колонна оставила после себя тянувшуюся по всему полю полосу, похожую на след улитки, и во главе ее синие мундиры лежали кучей на красных, – этот ужасный красный ковер лежал здесь еще прежде, чем французы начали отступать.
И когда я дошел до этого места, то первое, что бросилось мне в глаза, был сам Джим. Он лежал врастяжку на спине с лицом, обращенным к небу, и казалось, что от него отошли все земные страсти и печали, так что теперь он был похож на прежнего Джима, такого, каким я много раз видел его в кровати в то время, когда мы были с ним школьными товарищами. Увидав его, я вскрикнул от огорчения; но когда я потом опять посмотрел на его лицо и увидал, что оно сделалось таким веселым после смерти, каким я не надеялся увидать его при жизни, что я понял, что о нем не следует плакать. Его грудь была проколота двумя французскими штыками, и он умер моментально, без страданий, судя по той улыбке, которая была у него на лице.
Мы с майором приподняли его голову, в надежде, что может быть он еще жив, и тут я вдруг услыхал около себя хорошо знакомый мне голос. Это говорил де Лиссак, который сидел, опершись локтем на убитого гвардейца; он был закутан в большой синий плащ, и около него лежала на земле его шляпа с большим красным пером. Он был очень бледен; под глазами у него были синяки, но, за исключением этого, он остался все таким же как и прежде – со своим остроконечным тонким носом, торчащими усами, с плотной остриженной головой, на маковке которой просвечивала плешь, Его ресницы все опускались, так что из-под них почти не было видно его блестящих глаз.
– Эй, Джек! – закричал он. – Я никак не думал, что встречу вас здесь, хотя я мог бы об этом догадаться, когда увидал вашего приятеля Джима.
– Это вы и были причиной нашего несчастья, – сказал я.
– Та, та, та! – воскликнул он, выражая этим, как и прежде, свое нетерпение. – Что предназначено каждому из нас, то и должно случиться. Когда я был в Испании, то там научился верить в судьбу. Это судьба послала вас сюда сегодня утром.
– У вас на совести лежит кровь этого человека, – сказал я, положив руку на плечо убитого Джима.
– А моя кровь на его совести. Значит, мы с ним поквитались. Говоря это, он распахнул свой плащ, и я увидал с ужасом, что у него на боку висел большой черный сгусток крови.
– Это моя тринадцатая и последняя рана, – сказал он с улыбкой. – Не можете ли вы дать мне напиться из вашей фляжки?
У майора была разбавленная водой водка. Де Лиссак начал пить ее с жадностью. Его глаза оживились, и на бледных щеках показался легкий румянец.
– Это дело Джима, – сказал он. – Я услыхал, что кто-то называет меня по имени, а это он приставил свое ружье к моему мундиру. И в то время, когда он стрелял, двое из моих солдат прикололи его. Да, конечно, Эди стоит этого! Раньше, чем через месяц вы будете в Париже, Джек, и вы увидите ее. Вы найдете ее в доме № 11, на улице Мирамениль, около Маделены. Передайте ей это известие поосторожнее, Джек, потому что вы не можете себе представить, как она любила меня. Скажите ей, что все мое имущество находится в двух черных сундуках, и что ключ от них у Антуана. Вы этого не забудете?
– Буду помнить.
– А что ваша маменька? Я надеюсь, что вы ее оставили в добром здоровье? А ваш папенька? Пожалуйста, засвидетельствуйте им мое почтение.
Даже и теперь, когда он был так близок к смерти, он по-прежнему поклонился и помахал рукой, как будто бы посылая свой привет моей матери.
– Наверно, – сказал я, – ваша рана не так опасна, как вы думаете. Я могу привести к вам нашего полкового доктора.
– Дорогой мой Джек, в продолжение последних пятнадцати лет я сам наносил раны, и меня ранили. Как же мне не знать, какая рана опасна? Но это и лучше, потому что я знаю, что для моего маленького человечка все кончено, и я предпочитаю умереть с моими гвардейцами, чем жить в изгнании и быть нищим. Кроме того, союзники, наверно, расстреляли бы меня, и я таким образом избегну этого позора.
– Союзники, сэр, – сказал майор с некоторой досадой, – не сделали бы подобного варварского поступка.
Но де Лиссак покачал головой с той же самой грустной улыбкой.
– Вы этого не знаете, майор, – сказал он. – Неужели же вы думаете, что я убежал бы в Шотландию под чужим именем, если бы мне не угрожала большая опасность, чем моим оставшимся в Париже товарищам? Я хотел жить, потому что был уверен, что мой маленький человечек вернется назад. Теперь же мне лучше умереть, потому что он уже никогда не поведет за собой армии. Но я совершил такие дела, которые не могут быть забыты. Это я был во главе того отряда, который взял в плен и расстрелял герцога Энгиенского. Это был я… Ах, mon dieu! Эди, Эди, моя возлюбленная! Он протянул вперед обе руки, и при этом все его пальцы дрожали. Затем они тяжело опустились, и его подбородок упал на грудь. Один из наших сержантов бережно положил его на землю, а другой покрыл его большим синим плащом; и в таком виде мы оставили этих двух людей, которых судьба так странно соединила между собой, – шотландца и француза; они лежали молча и спокойно, очень близко один от другого на пропитанном кровью склоне холма, неподалеку от Гугумона.
Конец моего рассказа
Теперь я подошел к самому концу моего рассказа и очень рад этому, потому что я начал писать мои старые воспоминания с легким сердцем, полагая, что это займет меня в длинные летние вечера, но по мере того, как я подвигался вперед, в моей душе вновь пробудилось много затихшего горя и ожили в памяти наполовину забытые огорчения, а теперь моя душа так загрубела, как кожа дурно остриженной овцы. Если доведу свой рассказ до конца, то дам клятву никогда не брать пера в руки, потому что сначала это дело кажется легким, но оно похоже на то, когда идешь вброд по реке с неровным дном, и прежде, чем успеешь оглянуться, нога соскользнет и попадешь в яму, из которой приходится выбираться с большим трудом.
Мы похоронили Джима и де Лиссака в одной общей могиле с четырьмястами тридцатью одним солдатом из французской гвардии и нашей легкой инфантерии. Ах! Если бы только можно было сеять храбрых людей так, как сеют семена, то наступило бы такое время, когда у нас был бы урожай героев! Затем мы оставили далеко за собой это кровавое поле битвы и вместе с нашей бригадой перешли французскую границу, направляясь к Парижу.
В течение всех предшествовавших этим событиям лет я привык считать французов очень дурными людьми, и так как мы слышали о них только то, что они дерутся и убивают людей, то, мы, понятно, думали, что они злы от природы и что с ними страшно встречаться. Но ведь и они слышали о нас то же самое, а потому, разумеется, составили себе точно такое мнение и о нас. Но когда мы проходили по их деревням и увидали их красивые маленькие домики, этих кротких, спокойных людей, которые работали в полях, женщин около большой дороги с вязанием в руках, старую бабушку в огромном белом чепце, которая подхлопывала маленького ребенка для того, чтобы научить его вести себя прилично, – все это так напоминало мне о доме, что я не мог понять, почему мы так долго ненавидели этих добрых людей и боялись их. Но я полагаю, что на самом деле мы ненавидели не их, а того человека, который ими правил, и теперь, когда он удалился, и его большая тень уже не покрывала земли, ее опять освещало солнце
