– Постарайтесь не уснуть. Через час вам принесут ещё еды. Жить пока будете здесь, под присмотром моих людей. На улицу вас не пустят, но во внутреннем дворе этого особняка можете по полчаса в день гулять.
Юшков слушал.
– Какие предпочтёте газеты, наши эмигрантские или советские?
– Мне всё равно.
Асакуса вновь зажёгся злобой, но взял себя в руки.
– Эдгар Семёнович! – произнёс он. – Поймите! У вас есть два варианта – или умереть, а у нас способов доставить вам это удовольствие много, или выжить. Вы же перешли границу, чтобы выжить? Сейчас я вас оставлю, подкрепляйтесь, отоспитесь, а завтра я к вам приеду. С этого дня мы с вами будем видеться часто.
* * *
Асакуса вернулся в миссию, с удовольствием переоделся в форму и поставил трость в угол за книжный стеллаж. Катана привычно легла в руку.
«Какой он всё-таки упорный, этот Юшков Эдгар Семёнович!»
Он вытащил и бросил на стол папку с допросами, но читать или даже листать их не было никакого смысла, потому что он их знал наизусть.
«Сегодня, – Асакуса посмотрел на перекидной календарь, – о! – удивился он, – 24 февраля! Вчера был День Красной армии! Двадцатая годовщина! Что ж это я не поздравил его? «Неуд», господин полковник, «неуд»!»
Он погладил сероватый листок.
«24 февраля. 1938 год. Четверг! Запомним этот день!»
Асакуса снова стал вспоминать всё, что было связано с этим человеком.
«Итак! Юшков перешёл границу в конце октября 1937 года…»
После первого допроса в Мишаньском пограничном гарнизоне его, спящего, затолкали в «бенц», и он повез его в Харбин. Профессиональным чутьем Асакуса угадывал, что этот переход не мог быть связан с какими-то хитрыми операциями русских – слишком высок был ранг перебежчика, такими вещами не шутят. Советская пресса по поводу исчезновения начальника хабаровской госбезопасности упорно молчала, всего лишь было упомянуто о его «переводе на другую работу». Только из радиоперехвата стало известно, что в Хабаровск назначен новый начальник управления.
Главный вопрос, который мучил Асакусу всё это время, – что с операцией «Большой корреспондент», куда делся Летов, что с Гореловым, связь с ними пропала, а Токио постоянно напоминал. Юшков, проработавший в Хабаровске год и прибывший туда из Москвы, из центрального аппарата НКВД, не мог об этом не знать.
Однако Юшков «замкнулся».
«Н-да!» Асакуса машинально перекладывал плотно исписанные иероглифами листы бумаги с текстами допросов.
«Есть над чем подумать!»
И он думал – ошибиться было нельзя. Думал всё это время, с самого октября, и ничего не сообщал ни в Мукден, в штаб Квантунской армии, ни в Токио, и это было опасно.
В Харбине он максимально засекретил пребывание Юшкова. На квартире, другой, не этой, а на самой окраине города, сначала работал с ним сам; прислуга жила там же, не имея возможности отлучиться в город, а после перевода Юшкова во внутреннюю тюрьму отправилась в 731-й отряд. Всю свою агентуру, в том числе и в жандармерии у Номуры, Асакуса направил на «вылавливание» любых слухов об «октябрьском перебежчике». Агентура молчала. Это давало надежду на то, что утечки информации пока не произошло. По его представлению капитан Ояма был повышен в звании и со всем своим гарнизоном отбыл на фронт в Центральный Китай, где героически сложил голову за микадо. Дежурный, первым сообщивший информацию о Юшкове, чем-то отравился дома и умер, переводчик Мишаньского погрангарнизона, доставивший информацию в Харбин, утонул на рыбалке.
«Чего я ещё не сделал?»
Практически всё! И перестрелку в сопках у границы к югу от Мишаня в день прихода Юшкова, и суету, которую толковый капитан Ояма умело организовал в своём гарнизоне, и бегство в СССР китайца, местного жителя, который видел, как из пограничного гарнизона «ногами вперёд» выносили носилки, на которых лежал кто-то под испачканной кровью советской шинелью.
Итак, дело оставалось за малым – разговорить.
Но Юшков молчал.
На все вопросы о руководстве управления, оперативном составе и работе против Японии, то есть Маньчжурии, он отвечал или что-то невнятное, или отмалчивался.
И очень не нравились полковнику Асакусе широкие ноздри переводчика, а на самом деле руководителя харбинской жандармерии Номуры. У того была своя связь с Токио.
В пятницу, 25 февраля, Асакуса рано утром поехал на конспиративную квартиру прямо из дома.
Прислуга доложила, что «гость» прогуливается во дворе уже двадцать минут.
«Ну что ж! Десять минут у него ещё есть!»
Юшков зашёл в гостиную без пальто и шапки, но в валенках, мокрых от снега и липших к натёртому воском паркетному полу. Его бледные щёки горели пунцовым.
«Как всё-таки русские приспособлены к морозу. Прямо их стихия!» – невольно подумал Асакуса и молча пригласил его сесть к столу.
– Как вы освоились здесь?
– Хорошо, – ответил Юшков, – только очень светло, режет глаза.
– Перейдём в кабинет?
– Нет, спасибо, зато здесь как летом!
Только сейчас Асакуса заметил на ломберном столике ворох газет, харбинских и советских.
– Осваиваете?
– Слишком много. Ещё не переварил. А какой сейчас месяц, а то я вашего охранника спрашиваю, а он всё «Не положено!» да «Не положено». – Юшков привстал в кресле и кивнул на ломберный столик: – Разрешите?
– Конечно!
Он подошёл к столику и из кучи газет вытащил одну.
– Это последняя, «Известия», датирована, – он повернул её к свету, – 19 декабря.
– Кстати! – вспомнил Асакуса, – Эдгар Семёнович, поздравляю вас с Днем Красной армии!
– Сегодня 23 февраля?
– 25-е, но позавчера я забыл, извините!
– Жаль, надо было бы выпить!
– Вы на 23-е всегда выпивали?
– Всегда, хотя наш праздник – 20 декабря.
– День ЧК!
– Так точно! – Юшков сказал это с иронической улыбкой.
– И тоже выпивали?
– Конечно! В торжественной обстановке!
– Много же у вас праздников. Работе не мешало?
– Нет, только помогало. Каждый раз как последний.
Разговор начинал нравиться Асакусе. «Неужели хурма созрела?» – с нетерпением подумал он.
– Вы, наверное, боитесь, что я сейчас снова замолчу? – Реплика Юшкова была неожиданной. – Там, в Мишани, на границе, я мог только догадываться – кто вы.
– А сейчас?
– Мне просто надоело.
– Что именно?
– Мне стало всё равно, где и когда умереть.
– И сейчас тоже?
– Сейчас нет! Больно вчерашний борщ оказался хорош.
– Как у мамы в детстве?
– Мою маму убили в Одессе во время еврейского погрома, и свой первый борщ я съел после революции.
Асакуса понимающе кивнул и, зная сентиментальность русских, спросил с участием:
– А чем вас кормила мама?
Лицо Юшкова посерело.
– Извините! – понял Асакуса свою оплошность. – Я имею в виду, что в Харбине есть целое Еврейское землячество. Хотите, пригласим повара оттуда?
– А потом отправите его и всё землячество в полном составе в 731-й отряд? Не надо. Они и так натерпелись.
Асакуса смолчал, а потом все же повторил вопрос:
– И где вы съели свой первый борщ? В Ростове?
– Нет, раньше. В Одессе.
– ВЧК?
– А где же ещё?
Полковник вспомнил рассказы своих подчинённых из русских офицеров, которым в восемнадцатом удалось уйти от расстрелов в Киеве, в Одессе, в Питере или Ростове.
«После расстрелов, наверное, очень подходяще поесть борща – тоже красный. Да с водкой! Революционное блюдо!»
– Кстати, вы позавтракали?
– Да, спасибо.
Асакуса встал, подошёл к высоким, в деревянном окладе, с резным стеклом напольным часам, открыл дверцу и ключом, который висел на длинной серебряной цепочке, завёл их.
– Вот что, Эдгар Семёнович. Я вижу, что у вас ко мне наконец появилось доверие. Я не ошибся?
Юшков неопределённо повёл плечом.
– Хочу облегчить вам задачу!..
«Сейчас пощупаем, созрела ли хурма и когда она сможет упасть к ногам?»
– …Летов, это настоящая фамилия? – спросил Асакуса и положил на стол фотографический снимок изображением вниз.
– А вы точно – полковник Асакуса? – Юшков с улыбкой протянул руку к фотографии.
«Сейчас я тебя убью!» – бросилось в голову Асакусе, и он резко пододвинул фотографию к себе:
– Господин комиссар третьего ранга, мы с вами пока ещё не поменялись местами…
Юшков вдавился в кресло и как бы уменьшился, от этого и от его худобы показалось, что кресло стало громадным, и спросил так же резко:
