— Я больше не твоя кухарка, — сварливо сказала Салли, потом отскочила, уклоняясь, когда отец поднял руку. Старбак закрыл Библию и задумался, было ли его предательство очевидным для Траслоу. Девушка готовила, а Старбак смотрел в огонь, мечтая.
На следующее утро Томас Траслоу отдал свой дом, землю и лучший кожаный ремень Роберту Декеру. Он лишь наказал мальчишке ухаживать за могилой Эмили.
— Ропер поможет вам с землей. Он знает, что лучше растет и как, и знает животных, которых я оставляю вам. Он теперь ваш арендатор, но он хороший сосед и поможет тебе, парень, но и ты помогай ему. Хорошие соседи делают жизнь проще.
— Да, сэр.
— И Ропер будет пользоваться распилочной ямой в ближайшие дни. Позволь ему.
— Да, сэр.
— А ремень для Салли. Не позволяйте ей командовать тобой. Один удар, и она будет знать свое место.
— Да, сэр, — снова подтвердил Роберт Декер, но без особой уверенности.
— Я отправляюсь на войну, парень, — сказал Траслоу, — только Господь знает, когда я вернусь. И вернусь ли.
— Я должен сражаться, сэр. Неправильно, что я не могу воевать.
— Нельзя тебе, — резко оборвал его Траслоу. — У тебя на плечах женщина и ребенок. У меня нет никого. Свою жизнь я уже прожил, так что вполне могу закончить ее парочкой уроков для янки, чтобы учились свои загребущие лапы держать при себе.
Он покатал во рту табак и, сплюнув комок, снова посмотрел на Декера:
— Проследи, чтобы она берегла кольцо, парень. Оно принадлежало моей Эмили, и я вообще не уверен, что надо было его отдавать, но Эмили сама этого хотела.
Старбаку хотелось, чтобы Салли вышла, но она оставалась в хижине. Он желал побыть с ней хоть несколько секунд. Желал поговорить с ней, сказать, что понимает и разделяет ее несчастье, но она все не показывалась, а Траслоу не позвал ее.
Как понял Старбак, отец даже не попрощался с дочерью. Вместо этого он взял с собой длинный охотничий нож, длинноствольную винтовку и пистолет, остальное же оставил зятю.
Оседлав коня злобного вида, он побыл наедине с Эмили у ее могилы, а затем повел Старбака к горному хребту.
Сияющее солнце, казалось, заставляло листья лучиться светом изнутри. Траслоу приостановился у гребня — не за тем, чтобы оглянуться на родную землю, которую покидал, но для того, чтобы устремить взгляд вдаль, на восток — туда, где миля за милей простиралась и тянулась к морю Америка. Америка, которой еще предстояло быть расчлененной надвигающейся мясорубкой.
Над центральной ярмарочной площадью Ричмонда клубилась пыль. Ее поднимали одиннадцать полков, марширующие туда и обратно по большому полю, вытоптанному до последней былинки и превращенному в пыль бесконечной строевой подготовкой, которой по настоянию генерал-майора Роберта Ли в принудительном порядке занимались все рекруты, прибывшие защищать Конфедерацию.
Красно-коричневая пыль, разносимая ветром, оседала на каждой стене, крыше и изгороди в полутора милях от ярмарочной площади, так что даже цветы распустившихся магнолий по краям площадки, казалось, потускнели и приобрели странноватый светло-кирпичный цвет. Форма Итана Ридли пропиталась пылью, придавшей серой одежде красноватый оттенок.
Ридли пришел на ярмарочную площадь, чтобы найти своего тучного и близорукого сводного брата Бельведера Дилейни, который, восседая на пегой лошади с провислой спиной с изяществом лопнувшего мешка, наблюдал за энергично марширующими перед ним полками. Дилейни, хоть и в гражданской одежде, отдавал честь проходящим мимо войскам с генеральским апломбом.
— Я готовлюсь ко вступлению в армию, — поприветствовал он сводного брата, нисколько не удивляясь неожиданному появлению в городе Ридли.
— Ты же не вступишь в армию, Бев, ты слишком мягкотел.
— Напротив, Итан, я военный юрист. Я сам выдумал эту должность и предложил ее губернатору, который был достаточно любезен, назначив меня. В данный момент я капитан, но повышу себя в должности, если сочту это звание слишком заурядным для человека моих склонностей и выдающихся качеств. Отлично, ребята! Отлично! Очень толково!
Дилейни выкрикивал эти поощрения ошеломленной роте алабамской пехоты, маршировавшей мимо рукоплещущих наблюдателей.
Для жителей Ричмонда, обнаруживших, что они живут в новой столице Конфедеративных Штатов Америки, излюбленной прогулкой стало посещение ярмарочной площади — обстоятельство, доставлявшее особенное удовольствие Бельведеру Дилейни.
— Чем больше политиков будет в Ричмонде, тем больше будет коррупции, — пояснил он Ридли, — а чем больше коррупции, тем крупнее доходы. Я сомневаюсь, что мы когда-нибудь сможем сравняться в этом деле с Вашингтоном, но должны сделать все от нас зависящее в этот дарованный богом короткий промежуток времени.
Дилейни наградил улыбкой своего нахмурившегося брата.
— И как долго ты будешь в Ричмонде? Я полагаю, ты остановишься на Грeйс-стрит. Джордж сказал тебе, что я здесь?
Джордж был слугой Дилейни, рабом, но с манерами и поведением аристократа. Ридли не очень жаловал надменного Джорджа, но ему пришлось бы мириться с рабом, если он собирался остановиться в квартире брата на Грейс-стрит.
— Так что привело тебя в наш добропорядочный город? — спросил Дилейни. — Конечно, кроме прелестей моего общества.
— Пушки. Два шестифунтовика, которые обнаружил Фалконер на заводе Бауэрса. Пушки собирались переплавить, но Фалконер купил их.
— Что ж, никакой выгоды для нас, — сказал Дилейни.
— Он нуждается в боеприпасах, — Ридли сделал паузу, чтобы прикурить сигару, — и в передках. И в зарядных ящиках.
— Ах! Я слышу нежное позвякивание долларов, переходящих из рук в руки, — с восхищением произнес Бельведер Дилейни и повернулся, чтобы посмотреть на полк виргинской милиции, маршировавший мимо них с великолепной четкостью челнока на ткацком станке.
— Если бы все войска были так хороши, как эти, — сказал он сводному брату, — то война была бы почти выиграна, но мы должны избавиться от кой-какого сброда, желающего воевать. Вчера я видел сборище, называвшее себя Линкольнскими конными убийцами Макгаррити, Макгаррити — их самозванный полковник, как ты, наверное, понял, и четырнадцать слизняков делили десять лошадей, два палаша, четыре дробовика и веревку для повешения. Веревка была длиной в двадцать футов, с петлей на конце, что, как они мне сказали, более чем достаточно для Эйба.
Итан Ридли был заинтересован не в редких видах южных солдат, а в выгоде, которую мог извлечь при помощи своего сводного брата.
— У тебя есть боеприпасы для шестифунтовика?
— Боюсь, просто в неограниченных количествах, — признался Дилейни. — Практически все круглые ядра мы отдали, но, конечно, можем сделать нескромную прибыль на картечи и снарядах.
Он остановился, коснувшившись шляпы, чтобы поприветствовать губернатора штата, который страстно желал войны до того, как выстрелили первые орудия, но после этого обнаружил хромоту ноги, искривление спины и проблемы с печенью.
Политик-инвалид, обложенный пышными подушками, в ответ на приветствие Дилейни вяло поднял свою трость с золотым набалдашником.
— И я, конечно, смогу найти несколько передков и зарядных ящиков с отличной прибылью, — весело продолжил Дилейни.
Его радость была вызвана прибылью, проистекавшей из настойчивого требования Фалконера, чтобы ни один ботинок или пуговица не были приобретены для его Легиона у штата — упрямство, которое Дилейни рассматривал как свой шанс.
Дилейни использовал свои обширные связи в правительстве штата для закупки из его арсеналов товаров на свое имя, которые он перепродавал своему сводному брату, работавшему агентом по закупкам для Фалконера.
Цена товаров неизменно удваивалась или даже учетверялась во время сделок, и братья делили прибыль поровну. Это была удачная схема, помимо всего прочего, принесшая Фалконеру винтовки Миссисипи стоимостью двенадцать тысяч долларов, которые стоили Бельведеру Дилейни всего лишь шесть тысяч, сорокадолларовые палатки стоимостью шестнадцать долларов и тысячу двухдолларовых ботинок, купленных братьями по восемьдесят центов за пару.
— Полагаю, орудийный передок должен стоить не меньше четырехсот долларов, — вслух рассуждал Дилейни. — Скажем, восемьсот долларов для Фалконера?
— По меньшей мере, — Ридли нуждался в прибыли намного больше своего старшего брата, поэтому и был так рад вернуться в Ричмонд, где мог не только делать деньги, но и освободиться от надоедливой привязанности Анны.
Он сказал себе, что женитьба непременно облегчит отношения между ним и дочкой Фалконера, и как только он будет обеспечен богатством этой семьи, то не будет так противиться капризам Анны. В богатстве, как верил Ридли, лежало разрешение всех горестей жизни.
