Перестрелка. Выстрелы. Сколько выстрелов за много воюющих веков слышала земля? Мы не боимся пуль. Мы передавали из рук в руки священную ношу – Богдо-гэгэна и его жену. Мы вознесли их на вершину горы Богдо-ул. И звезды равнодушно и холодно глядели на нас с небес, мерцая и вспыхивая, как хитрые, обманные женские глаза.
– Ну?! Взяли?!
– Держите, цин-ван!
Унгерн поднес бинокль к глазам. На сильном морозе запотели стекла. Он сцепил зубы, бессознательное ругательство вырвалось у него. Он, не глядя, выхватил из руки у подскакавшего к нему на запаленном коне тибетского солдата записку. Опять уставился в бинокль. На крепком морозе он был без шапки, и вокруг его коротко стриженной сивой головы вился пар.
– Читайте, цин-ван! – Конь под тибетцем переступил с ноги на ногу, с губ коня капала на снег пена. – От Тубанова!
– От Митяя?! – Барон развернул бумагу, чуть не порвав ее. – Что ж там?! О, Будда великий…
Перед его глазами плясали безграмотные строчки, нацарапанные по-русски странной красно-коричневой тушью. «ЦЫНВАН Я УКРАЛ ЖИВАГО БУДА И УТАСКИВАТЬ НА СВИТАЯ ГАРА БОГ ДОУЛ АСТАУСЬ ВЕРНЫЙ ВАМ ТУБАНАВ». Унгерн поднял лицо от записки, обвел ярко горящим взглядом все зимнее, застылое пространство окрест – вершины горы, заснеженный лес, сумрачные крыши храмов и дворцов вдалеке, купола Мижид Жанрайсиг, дегтярно-черное, с синим отливом воронова крыла, бездонное небо над головой, осыпанное тысячью огней, юрты лагеря, похожие на спящих медведей. Дрожа от радости, он крикнул:
– Ура! – Тибетец отметил, что он крикнул скорее по-монгольски, чем по-русски: «Хурра!» – Теперь Урга наша! Наша, слышишь, Гиатсо!
Из ближайшей юрты выбежал офицер. Его лицо сияло. Он торопливо, смущенно застегивал ворот гимнастерки.
– Я слышал, что вы сказали, командир! Немедленно оповестить всех!
Унгерн стоял прямо и недвижно, ноги его, в давно не чищенных сапогах, вросли в снег, он чуть расставил их, для устойчивости; из палаток и юрт выбегали в морозную ночь солдаты, офицеры, прапорщики, хорунжие, казаки, на ходу пятерней расчесывая бороды, протирая заспанные глаза, – и вскоре по всему лагерю, по всем частям, по всей заснеженной, мертво молчавшей в ночи Священной горе Богдо-ул покатилось, как снежная лавина, одно огромное, гигантское, неудержимое: «У-ра-а-а-а-а-а-а!»
Она была рядом.
Урга была, казалось, на расстоянии протянутой руки.
Как драгоценная шкатулка, которую – погляди, полюбуйся, подойди и грубо, властно раскрой. А небесная музыка грустно, прозрачно зазвенит восточными колокольцами изнутри.
Они, и офицеры и солдаты, уже устали разглядывать издалека этот волшебный, невероятный, сказочный восточный город с великолепием дворцов и храмов, изящных монастырей и древних, грубо отесанных субурганов, и они, разглядывая такую далекую и такую близкую Ургу, думали о том, что вот какая беда, ужас какой, их, русских людей, занесло сюда, к черту на кулички, а тут, видишь, какое сокровище в степях спрятано – целый огромный город, полный… чего полный? Чудес, конечно. Драгоценных нефритов на пальцах у дешевых проституток. Неведомой восточной жратвы в крохотных китайских ресторанчиках. Изобилия товаров в многочисленных монгольских лавках. Странных, невероятных богослужений в их странных и пугающих церквях – там огромные бронзовые и обсидиановые Будды сидят, поджав под себя ноги, смеются гладкими губами. Слитков и россыпей древнего золота в подвалах богатых домов, в сундуках и ларях богатых купцов, под алтарями богатых скряг-лам. И все эти богатства теперь будут наши! Зря, что ли, мы намытарились в морозных клещах позорной Красноярской бойни! Даром, что ли, отдавали свои жизнешки на Амуре и под Улясутаем!.. Жить хотим! Сокровищ хотим… И пусть барон молчит, зубы на замок, что покарает нас за мародерство!
Окститесь, вы же русские люди. Вы же благородные русские офицеры. Вы же честные и храбрые русские солдаты. Кто вы?! Кто ты такая, Азиатская дивизия, с хваленой дисциплиной, что сам барон блюдет, поднимая железный прут и больно хлещущий ташур на провинившегося, на негодника?!
«Солдаты! Я обещаю вам на три дня отдать город в вашу власть! Делайте с городом и с людьми что пожелаете! Лишь порога храма и монастыря – не переступайте!.. Слышали?!.. Все слышали?!..» Голос главнокомандующего далеко разносился на морозе. Замерзающие в палатках и юртах казаки и солдаты, истомившиеся от полуголодной, бездейственной жизни офицеры, напуганные исчезновением людей из войска, и без обещания Унгерна знали: победа – или смерть. Старое, славное заклятье. На севере сплошным заслоном стояли большевики; на границе с Маньчжурией – озлобившиеся китайцы. Им всем, измученным, истосковавшимся, замерзающим при суровой зиме в нетопленых юртах – командиры разрешали разводить костры на морозе, и то слава Богу, – оставалась лишь одна Урга.
Муки больше не было. Запасы пополнить нечем было. Тайные вылазки Трифона Семенова на «лендровере» на рынок Захадыр могли в любой момент закончиться плачевно. Хоть он и прикидывался одним из многочисленных русских эмигрантов и в путешествие по Урге отправлялся в цивильном, в штатском платье, ушлые китайцы могли подловить его когда угодно, проверив документы – поддельных у него не было, он рисковал. Люди в дивизии питались мясом, и оно кончалось. Соли в мешках оставалось уже очень мало. Высыпав из мешков в большой пустой ларь соль, аккуратно разделив, Никола Рыбаков выдал каждому воину щепоть на руки. Старики, вроде Михайло Еремина, и мальчишки, такие, как Васька Хлыбов, болели и умирали – от голода, от холода, от цинги. Кто был более силен и нагл, без зазрения совести отнимал у того, кто поробчее да послабее, теплые вещи, ибо не на всех хватало валенок и тулупов. Многие, ох, многие в Азиатской дивизии были одеты в лохмотья. Покойный подпоручик Иван Зданевич шутил: проклятье, мы, русские, здесь, у барона, скоро будем напоминать французов тысяча восемьсот двенадцатого года… Французы!.. Французы погибали в снежной России от голода и холода. Снежная Азия, выходит так, была не лучше. Ах, волшебный, чудный город Урга, где ты, скорее. Дай насладиться твоими сокровищами. Дай насытиться. Теплом. Едой. Горячим хурчем. Горячими женщинами. Мы не будем покупать их в борделях. Мы будем брать их сами.
Завтра Цаган-Сар. Завтра Новый Год. Луна говорит об этом. А на улицах Урги тишина. Ни человека. Все затаилось. Все вымерло. В храмах не служили. Рынки не торговали. На дверях всех магазинов и лавчонок висели замки.
Наступила ночь штурма Урги.
Катя проснулась вся в поту; она ворочала головой по подушке, разбрасывала руки по постели, осязая под простынями верблюжий мех, тяжело дышала, с трудом выбираясь из нехорошего сна. Семенова рядом не было – он вставал рано. А разве уже утро?.. Нет, нет, ведь еще ночь… Он ничего не говорил ей о том, что будет сегодня ночью. Сегодня ночью, второго февраля…
Сегодня ночью, второго февраля, в буддийский Новый Год, Унгерн с командирами – Семеновым, Резухиным, Ружанским, Вольфовичем, Тапхаевым и Хоботовым выступал на Ургу, штурмуя китайский квартал Маймачен.
– Мне снился Джа-лама… о, ужасный, – прошептала одними губами Катя, отирая ладонями пот с лица, садясь в постели. Без зажженной свечи в закрытой юрте было темно – глаз выколи. – Такой страшный сон… он подходил ко мне, крючил пальцы, зубы оскалены… и лицо все синее, синее… как… как у трупа…
Кромешная тьма и кромешная тишина. И легкий, еле слышный шорох. Катя насторожилась, кипяток ужаса обдал ее изнутри. О, нет, нет, не надо… Мгновенье спустя она догадалась – так тихонько идут, шуршат ее петербургские наручные золотые часики, вынутые на ночь из ридикюля и положенные на стул у изголовья.
Она перевела дух. Нашарила огарок свечи в подсвечнике, шведские спички. Атаман курил нещадно и разбрасывал спички и пачки папирос где только можно, без разбору. Медовый язычок лизнул, разогнал тьму. Стало спокойнее. Катя накинула шерстяную вязаную кофту: под одеялом было тепло, даже жарко, а в юрте стоял лютый холод. Впору разводить огонь в очаге. Среди ночи?.. Лень, да и к чему?.. Надо немного посидеть так, с огнем, и ложиться спать… Спать, спать…
– Иуда, – сказала она опять шепотом, одними губами, – Иудушка… Где ты…
Ей стало страшно себя. Опять из глубины женского, темного поднялась волна огромного, впервые испытываемого ею желания, томления, сметающего все. «Я хочу принадлежать этому человеку. И только ему», – подумала она, и неподдельный ужас объял ее. Это было много хуже, чем видеть в кошмарном сне синелицего Джа-ламу с когтями-крючьями. Она затрясла головой, забила себя кулачками в грудь. На миг почувствовала себя дурой, несмышленой маленькой девочкой, которая хочет то шоколада, то взбитых сливок, то поиграть в серсо, то музыкальную шкатулку в подарок, – сама не знает, чего хочет. «Каприз, блажь, дурь, выкинь из головы», – прошептали дрожащие губы. Она понимала – это не каприз. И все страшнее становилось ей.
