Вследствие сего правительство заблаговременно предупреждает всех русских женщин, посещающих цюрихский университет и политехникум, что те из них, которые после 1 января будущего 1874 года будут продолжать слушание лекций в этих заведениях, по возвращении в Россию не будут допускаемы ни к каким занятиям, разрешение или дозволение которых зависит от правительства, а также к каким бы то ни было экзаменам или в какое-либо русское учебное заведение.
Правительство надеется, что такое заблаговременное заявление избавит его от печальной необходимости подвергать кого-либо означенным ограничениям».
В связи с этим сообщением среди нашей колонии поднялся переполох. Обсудить возникшее положение собрались в Русском доме. Мы, консерваторы, ретрограды, сидели отдельной маленькой группкой возле дверей. Большинство было не с нами.
– Господа! – взывала с трибуны Варя Александрова. – Правительство нанесло нам жестокое оскорбление. Я считаю, что на это оскорбление мы должны ответить протестом через печать, и чем резче, тем лучше.
– Правильно! – закричала Вера и захлопала в ладоши. Вслед за ней захлопали и другие. Я посмотрел на нее с осуждением, она перехватила мой взгляд и самолюбиво улыбнулась.
– Правильно! – закричала она опять, на этот раз уже из упрямства.
На трибуну выкатилась Щербачева.
– Протест, – кричала она, стуча маленьким кулачком по трибуне, – вы писать не будете! Хватит, дописались! Докатились до того, что нас теперь всех из Цюриха гонят, как, извините, публичных женщин. Если приехали учиться, так учитесь, а если желаете делать революцию, так поезжайте и делайте, а нас в эти свои дела не втягивайте!
Кто-то из нашей группы кричал: «Браво!» Кто-то из крайних кричал: «Долой!»
Щербачеву на трибуне сменила Владыкина. Спокойным голосом она сказала:
– Щербачева, может быть, погорячилась, но по существу дела она права. Писать какие-либо протесты бессмысленно, они не утихомирят правительство, а только разозлят, и будет еще хуже.
– Если вы хотите, чтобы вам плевали в физиономию, – высокомерно сказала Бардина, – можете позволять и утираться. А мы этого не позволим, во всяком случае по отношению к себе, и напишем протест.
– Ну и пишите! – снова вскочила Щербачева. – А мы напишем протест против вашего протеста и напишем, что мы к вашему протесту никакого отношения не имеем.
Обсуждение, если это можно было назвать обсуждением, затянулось. Когда вышли на улицу, было уже светло. Из-за гор уже тянулись первые лучи солнца, и туман клубился над озером.
Расходились кучно и шумно. Вера отделилась от меня и шла со своими «фричами». Кто-то, кажется, Варя Александрова первая затянула:
Вперед! без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!..
Вера шла вместе с Лидинькой и сестрами Любатович и в такт песне размахивала кулаком.
Не сотворим себе кумира
Ни на земле, ни в небесах,
За все дары и блага мира
Мы не падем пред ним во прах!
Сыпались по плечам льняные волосы Вари Александровой, ярче обычного пылал румянец на щеках Сони Бардиной, как всегда, печальны были глаза страдающей меланхолией Бети Каминской. В памяти многое перепуталось, но иногда мне кажется, что в этот момент я со всей отчетливостью провидел их жестокий удел. Пройдут годы, и в состоянии душевного смятения отравится спичками Бетя Каминская, после побега из ссылки, сломленная общими и личными неудачами, застрелится в Женеве Соня Бардина, Тетка, добровольно уйдут из жизни Женя Завадская, Саша Хоржевская, Катя Гребницкая… Пройдут годы… А пока…
Провозглашать любви ученье
Мы будем нищим, богачам…
Я стоял на тротуаре и смотрел вслед этой малюсенькой группке воздушных созданий, вообразивших, что они ухватились за тот самый рычаг, с помощью которого можно перевернуть всю землю. Они удалялись, уводя за собой Веру, мою Веру, мою мисс Джек-Блэк, ступившую на путь, с которого нет возврата. Сердце мое рвалось на куски. Я готов был бежать за ней, упасть на колени, целовать ее ноги – только бы остановить. Но это было уже невозможно.
Я стоял, прислонившись к столбу газового фонаря, и остывший за ночь металл холодил мой затылок.
* * *
На этом обрываются записки Алексея Викторовича Филиппова, который перестал быть свидетелем жизни нашей героини Веры Николаевны Фигнер. Но мы продолжим наш рассказ, опираясь на другие свидетельства, архивные розыски и литературные источники, среди которых главными будут воспоминания самой Веры Николаевны «Запечатленный труд».
В театре давали «Севильского цирюльника». Партию Фигаро исполнял новый баритон, о котором в последнее время говорили как о восходящей звезде. Но Екатерина Христофоровна его совершенно не слышала, хотя и сидела в четвертом ряду со своими дочерьми Женей и Оленькой. Она любила эту оперу и давно хотела послушать модного певца, но мысли ее, тревожные и непослушные, все время уводили ее в сторону, и она никак не могла сосредоточиться.
Ах господи, наверное, он пел хорошо! Может быть, он даже замечательно пел. Но в то время, как он с неиссякаемой энергией бегает по сцене, надрывая голосовые связки (Фигаро – здесь, Фигаро – там!), в то время, как толстая немолодая Розина не менее энергично уверяет публику: «…И непременно все будет так, как я хочу!» – дочь Екатерины Христофоровны, ее девочка Лида, сидит в тюрьме. И если суд признает ее виновной, ей грозит каторга или, по меньшей мере, бессрочная ссылка. И главное, никакой надежды на снисхождение. Если ты кого-нибудь убил или ограбил, тут еще можно как-то защищаться, можно на что-то рассчитывать, можно кого-то взять слезами или взяткой, но когда речь идет о том, что один человек дал другому человеку почитать книжку запрещенного содержания, то тут уже не поможешь ничем, лица чиновников становятся неприступными, ибо чтение запрещенной книжонки расценивается как особо опасное государственное преступление. Товарищ обер-прокурора уголовного кассационного департамента Жуков сказал Екатерине Христофоровне: «Ваша дочь упорствует в своих заблуждениях, и дело для нее может кончиться очень плохо». Нет, Екатерина Христофоровна не разделяла убеждений своей дочери, считала, что они – плод незрелого пылкого ума, заблуждения возраста. Но, боже мой, почему же заблуждение считается преступлением? «Судьба вашей дочери в ее руках, – сказал тот же Жуков. – Употребите свое влияние, помогите ей осознать свои ошибки, пусть она будет искренней с нами, и тогда суд, я вам ручаюсь, отнесется к ней снисходительно». Быть искренней – значит выдать товарищей. Лида на это не пойдет, да и у нее, у матери, никогда не повернется язык просить об этом.
«Фигаро – здесь, Фигаро – там», – метался по сцене актер. Счастливый человек. Любимое дело, успех и, должно быть, единственная забота – как бы не простудить горло. Лидинька здесь, Верочка там. Там, слава богу, еще не так все плохо, хотя и не скажешь, что хорошо. Правда, Вера пока учится, но развелась с мужем. Почему? Алексей Викторович, может быть, и мягковат характером, но в общем-то человек неплохой. Совсем неплохой. И состоятелен, и воспитан, и к Вере хорошо относился (так, во всяком случае, казалось со стороны). И вдруг разошлись. Что за напасть?
В позапрошлом году Алексей Викторович останавливался в Петербурге, рассказывал, как все случилось. Взрослый мужчина, он чуть не плакал: «Поверьте, Екатерина Христофоровна, я очень любил Веру, да и сейчас, наверное, люблю, но я ничего не мог сделать».
Может, и не все было так, как рассказывал Алексей Викторович, но многое в его словах походило на правду. Взять хоть Лиду, хоть Веру – у обеих характер жесткий, отцовский. Покойный Николай Александрович тоже, бывало, если уж решит что-нибудь, так хоть стреляй в него, ни за что не отступится. Крутого нрава был человек. Но во многом оказался прав. Прав был, когда противился желанию старших дочерей обучаться в заграничных университетах.
На улице после спектакля казалось холодно. Ветер крутил под ногами поземку и швырял горсти снега в лицо. Она шла, прикрывая воротником нижнюю часть лица, и думала о своих старших дочерях, в то время как две младшие обсуждали сегодняшний спектакль. Женя сказала, что модный баритон понравился ей не очень, то есть голос хороший, но при этом артистичности нет совсем, даже жесты иногда не соответствуют тому, что он поет.
В подъезде было темно: дворник экономил керосин. Поднимались ощупью, держась за скользкие перила. Возле самых дверей в синем свете, сочившемся из маленького оконца, возникла тоненькая фигурка.
– Кто это? – испуганно спросила Екатерина Христофоровна.
– Это я, маменька, – из темноты ответила Вера.
У Екатерины Христофоровны подкосились ноги. Вот уж, что называется, не ожидала.
Она с трудом нашла замочную скважину, отворила дверь. Потом долго не могла зажечь лампу.
